Туманы ползут, седы, стареют теперь быстрей...Побойся речной воды, посланник моих морей. Побойся речной воды, плотин и еще дверей.
Не смей над рекой порхать, не жди над рекой утра. Речная вода тиха, речная вода быстра. И нет на тебе греха, а все серебра не трать. Неси серебро и соль, и жемчуг, и горький йод.
А встретишь кого - позволь, пускай он тебя поймет... Пускай засаднит в груди призыв голубых лагун, а в дом его не ходи, и к ивам на берегу. Там в доме горит свеча, там вовсе не солят хлеб, там только живет печаль и тяга к сырой земле. Там донные мхи пресны, и лодки идут в затон. Но будут иные сны - и осиротеет он.
Он будет из ночи в ночь метаться, стонать, глядеть, как судно уходит прочь по пенной морской воде, как тянется белый след за ним по моим волнам, как прошлого больше нет, а будущее - не нам,
Как полнятся паруса, как водоросли гниют...
Да не соблазняйся сам на тихий его уют.

@темы: стихи

---

Я поэт, зовусь я цветик, от меня вам балалайка

Чуть не забыла же.
Кто тут подписывался и хотел книгу моих стихов? Хвастаюсь вам - скоро она выйдет из печати. Я и обложку уже видела. Только что не трогала.
Поздравлять рано, а вот подумать, кому она может быть нужна - самое время.

@темы: стихи

---

Время начинать

В сборник не пошло, поэтому выкладываю тут


Он вернулся в этот город ранней весной, когда особенно ощутимо было то, что там никогда не чинили асфальт. С тех самых времен царя Гороха, а то и, может, раньше.
Город принимал его, как объятие или захват. Он уже почти забыл это ощущение, эти серые облака, бегущие над серой водой луж, и эту вневременную пустоту, когда все известно наперед, а до Нового года целая вечность, и спешить в общем даже есть куда, но зачем?
Улица расстилалась перед ним, как теплая змея, и он шел вдоль ее чешуи, вспоминая и заново принимая свои воспоминания. Сегодня все закончится. Он не мог в это поверить. Он был убежден в этом.

Дверь ТУДА помещалась между входом в бакалею, где вечно скучала одна и та же толстая усатая продавщица в крахмальной наколке, и грязным подъездом, в котором раз в неделю выламывали дверную пружину, и провал за обшарпанной синей дверью так и зиял, а его страшноватая пасть очень выгодно затмевала по-настоящему страшное. Оно никогда не показывалось, но ждало за серой железной дверью со значком в виде красной молнии и прорезями. Все ужасы мира чутко стерегли там неосторожного прохожего, бесформенные и многоликие. Там асфальт обращался текучим пеклом, и под ногами становилось горячо даже в мороз. Там было серо и дымчато, как в шарике со снегом, там где-то рядом ждала чащоба с глянцевых открыток. Все — в этой жуткой двери со знаком молнии.
Потому-то он не мог никогда пройти мимо достаточно быстро, чтобы не испугаться. Всегда тянуло остановиться и выронить книгу, наступить на развязавшийся шнурок,да просто притормозить, как будто воздух стал вязким. И несколько оледеневающих секунд чуять каждой клеточкой, каждым натянутым нервом — ИХ. Они то скользили там, как змеи по змеям, то шевелились, как сонные собаки, когда стая дремлет на солнышке, то выли, как пьяный дядя Костя, но только из раскрытых желтозубых пастей не вылетало ни звука.
Он стоял, и внутри него до самого горла бился тупой, как боль, первобытный страх. А потом медленно делался первый шаг, потом второй... И бежать...
Когда это чувство постепенно притупилось и померкло по сравнению с первой дракой или первой смертью, он все еще продолжал останавливаться возле этой двери, словно те, что тихо дышали там, грызли кирпичную кладку и тупили клыки, были его знакомыми. Они смотрели и слушали, от них было страшно и ныло под ложечкой — но ныло вроде того, как когда ты болен, и вот-вот придет врач и вкатит укол в задницу..и мама рядом. И когда он бежал из дома к спящему вокзалу, до рассвета, с одной полупустой сумкой на перетершемся ремне, то они остались за спиной, и казались всех реальнее в этом городе. И всех привычней. Он оставил их и не навещал.

Серая краска с двери облупилась — облупился не один слой, долго же не было его. Бакалею сменило модное ателье — три безглазых манекена в пыльных вечерних платьях и новогодняя гирлянда, жутковато мигающая посреди бесснежного мира.

Он остановился там, поправляя лямку рюкзака и шаря в поисках сигареты. Ему почти хотелось ощутить, как не страшно ИХ присутствие, когда ты знаешь, что завтра ничего не будет, ни тебя, ни дня, ни чудовищ, которых ты никогда не видел.

«Привет, чудовища», - громко сказал он. И сам не понял, напряженное ли ожидание вызвало галлюцинацию или в самом деле где-то чешуя очень тихо заскользила по чешуе. Дверь как дверь, тишина как тишина. Проехала вдалеке машина — и все стихло снова. «Проклятое болото», - подумал он, почти с упоением слушая призрачный шорох.
По его прикидкам, оставалось еще часов семь, а потом все. Неважно, что там говорили древние майя и прочие — он чувствовал, как будет. Интересно, огонь, вода или метеорит? И зачем было приезжать сюда, если напиться можно и дома? Дома... И неважно, что день был как всегда, что неверящие высмеяли, а верящие закупили противогазы. Ничерта уже неважно, по большому счету. А малый — это вымысел.

На него смотрели уже несколько минут, взгляды он ощущал, как хищник. С тех пор, как приходилось вечно быть настороже, чтобы не отобрали на перемене деньги или не облили помоями. И потом...тоже пригождалось. Он не любил, когда на него смотрели. Он хорошо знал, что они видят, и предпочел бы не видеть этого сам.

Он резко оглянулся — надеясь, что его перекошенную физиономию поймут без слов и перестанут пялиться. За его спиной стояла девушка. Пушистый берет, вышедший из моды двадцать лет назад, красная куртка, бледное до синевы лицо. Красивое лицо. Правильное. Испугавшее его до дрожи. Он снова услышал, как змеи скользят в темноте по змеям, щупальца по щупальцам.

- Здравствуйте, - сказала она простуженным голосом. - Не подскажете, как пройти в библиотеку?
Под ногами стало горячо, и в виски ударило, и в носу защипало от дыма, которого во влажном декабрьском воздухе не было и быть не могло.
- За углом, - сказал он, задыхаясь от того, как верил и не верил в свой конец сейчас или в полночь, - вы почти пришли.
Во дворах за его спиной загрохотало железо, которое кто-то то ли колотил, то ли волок.
- Маашааа! - перекрыл железо надсадный женский голос на грани визга. - Домооой!.
Все стихло. Запахло булочками. Он вдруг вспомнил, как давно ничего не ел, потому что не хотелось — с того самого момента. Разломать бы золотистую корку, впиться зубами в мякиш, кофе бы. Рот наполнился слюной. Он сглотнул.
- Идем со мной, - в простуженном голосе девушки звякнул металл, такой, хирургический, от которого зубы ломит. Но простуженным голос быть не перестал. Его бросило в дрожь. А потом внутри настала тишина — и страх ушел.

Уже приближаясь к незнакомке, он подумал, что ведь все закончится сегодня в полночь или около того. Так какая разница? Зато он увидит, какие они из себя. Девушка протянула ему руку, ладонь у нее оказалась теплой. Как кожа удава, которого ему когда-то давали подержать в цирке. В те времена, когда миром правила розовая сахарная вата и сокровища в жестяной коробке от леденцов. Он шел за ней, отчаянно желая уже и булочек, и эту коробку, и чтоб звякнуло о жесть. Монетка с дыркой, куриный бог, стеклянный шарик и пряжка от ремня.

В библиотеке ничего не изменилось. Коврик на крашеном полу, продавленный диван, столы с молочно-белыми абажурами, плакат о пользе чтения, афиша о творческой встрече писателя Ивана Ильича. Красные трафареты. Седая Мария Денисовна, в пушистой кофте, с мельхиоровой брошью на полной груди, вяжущая носок. Кажется, тот же самый, что он случайно распустил в третьем классе. Но, конечно, не тот.

- Ничего не меняется и меняется все, - сказала девушка, снимая пушистый берет. Ее волосы были синими и мягко светились.
Мария Денисовна продолжала сосредоточенно вязать. Над ее головой блекло мерцал циферблат часов. В тусклом свете танцевали пылинки. На окне щурился громадный рыжий кот.
- И вот это все? - спросил он, оседая на диванчик — прямо в куртке, в шапке, с рюкзаком.
- Вытирайте ноги, - сказала Мария Денисовна.
Девушка прикоснулась к его шее, и он не вздрогнул, потому что ему было так спокойно внутри, так спокойно... Даже лед, мгновенно потекший в его жилах вязко и лениво, только между прочим отметил.
- Спаси нас, - прошептала девушка — одними губами, почти белыми, и шмыгнула носом.
Он осмыслил эти слова только после того, как убрал с шеи ее руку, а внутри снова немного потеплело.
И, не придумав ничего умнее, спросил: «Чего?».
- Спаси...нас, - повторила она, плюхаясь рядом на пыльный дермантин. - Мы же всегда были рядом, а теперь вот...спаси...
Щупальца скользили по щупальцам где-то не здесь, а воздух был недвижен, молчали неизменные книги про Робинзона Крузо и Незнайку на Луне, и оставалось совсем немного до конца.
В горле стало сухо. Он прокашлялся. Ему захотелось напиться. И до кучи булочек и коробку.
- Я...это..., - он прокашлялся еще. Мария Денисовна достала из-под стола старый пластмассовый термос, открутила крышку, вынула пробку. Плеснула кофе в чашку с Винни-Пухом.
- Боюсь, ты не понимаешь, Мишенька.
Он помотал головой. Старательно, как придурок.
Кофе был горячий, с молоком и сахаром. И булочка. На четверти тетрадного листа. В липкой сахарной пудре.
- Мы...нас в некотором роде нет, - Мария Денисовна сложила вязание. - Но между тем мы есть. Но это ничего не значит, Мишенька. Всех на свете нет в некотором роде. Или не будет. Если вдуматься.
Он схватил булочку, впился в нее зубами, чуть ли не урча. И в эту минуту потемнело. И словно это не темнота наползала, а куда-то утекал свет.
- Началось, - сказала девушка, комкая берет. - Когда это начинается, а ты веришь...то остаешься только ты и те, кого ты боялся.
Он дожевывал булочку, и ему было безумно жаль, что булочка и правда последняя на свете. Библиотеку тряхануло. С потолка посыпалась шуткатурка, с полок — книги. Перед ним упали «Три мушкетера», и лежали в пыли, раскрывшись на середине.
- Рановато, - сказал он... Михаил, когда снова смог говорить. Не потому, чтобы он оторопел, а просто с набитым ртом говорить некрасиво. - Но ведь майя могли ошибаться? Немного, там, на часы...
- Нет никаких майя, - тонкие холодные пальцы впились в его запястье, - только ты и мы. И темнота. Но мы жить хотим, вам-то что, а мы хотим! У нас пещера уютная...и библиотека вот, - девушка то шептала, то срывалась почти на крик.
Ему хотелось водки. Хотелось почему-то поцеловать ее. И еще свою жестяную коробку хотелось. Кофе и булочку он уже получил. Михаил не мог припомнить, когда в последний раз он так хотел чего-то, так остро и жестоко.
По полу зазмеилась трещина. По стеклу забарабанил дождь — и он был темный, как нефть, как чернила. Михаил поджал ноги, словно в читальном зале мыли пол.
- Что я-то могу? - спросил он.
Маленькое землетрясение, которого он бы и не испугался, если б не, перетасовало книги, как карты в колоде. Он узнал ту, на которой сам нарисовал черта шариковой ручкой. Ту, которую подолгу под разными предлогами не возвращал. Щупальца шуршали, ветерок, подувший из трещины, листал страницы.
- Идиот, - сказала девушка.
- Лучше бы объяснила, что делать-то, - от потустороннего этого ветерка, промозглого и не очень приятно пахнущего, Михаил поежился.
- Время начинать, - сообщила Мария Денисовна.
Он понимал, он должен сделать что-то прямо сейчас. Но что?
- Вас всех не бывает, - сказал Михаил. - Вообще, - и ущипнул себя. Хотел ущипнуть и девушку, но ему стало стыдно: с одной стороны, конец света, с другой — ну никогда он девушек не щипал, так что же и начинать-то.
- Ага, - вздохнула девушка, комкая бумажку из-под булки. - Не сработает.
- Трах-тибидох, - добавил он безо всякой надежды.

Пол под ногами вибрировал. Мария Денисовна поставила еще пару чашек и налила еще кофе, да так ловко, что почти не расплескала. И из трещины на полу, из-за двери подсобки зазмеились щупальца, скользя, как змеи по змеям. Они были темно-вишневые и коричневые, гибкие, смотреть на них было тошнотно.
- Так кто они и кто вы? - спросил Михаил, глотая пару комков в горле.
- Мы — это мы, - отозвалась Мария Денисовна, тщательно закрывая термос. - Просто у каждого свой вход в электрощитовую.
- Сейчас не отсидишься, - вздохнула девушка, потягивая кофе. Щупальца текли с тем самым тихим шорохом, который он столько раз себе представлял — и постепенно скрывали книги и плакат о творческой встрече.
- Нет, я все-таки не понял, - начал Михаил и осекся.
Он увидел, как к мокрому стеклу из наступившего мрака прильнула светящейся белизны ладонь. Белая рука пошарила по окну — а потом появилась и вся белая фигура, и Михаил подавился собственным вскриком.
- Черт, не так же! - простонал он. Затапливающая сознание ледяная жуть почему-то обостряла ощущения. Кофе запах горько, как будто в него намешали полевой полыни. Он не боялся конца света, честное слово. Или только убеждал себя?
Отдаленные тяжелые шаги. Ближе. Ближе. Бледное лицо в оконном проеме. Мир на глазах заполнялся тварями, которые только и ждали. Или которые сами вот-вот придут. «Вот-вот» придут — это то, что больше всего боялся он в детстве. Казалось, что когда уже пришли — тетки со шприцами в класс или отец с ремнем в детскую — это и вполовину не так жутко, как ерзать на жестком стуле, холодеть и ждать... Он снова был ребенком. Окно распахнулось.
Белые, в грязных балахонах, мертвенные, чешуйчатые — они стояли там, на разбитой улице Полярной, и один с грустью обрывал потрепанные края какого-то объявления, как ромашку, другой смотрел на Михаила в упор, так что взгляд чиркал по коже льдинкой, а кто-то просто уселся на подоконник и свесил ноги. Мария Денисовна выставила на стол миску с ватрушками, щербатую, в розочках.
Михаил вжался в диван и вцепился в рюкзак со сменой белья и несвежей колбасой. Он-то утром надеялся, что все будет быстро.
Дверь упала, по дороге смахнув старую стойку для зонтов. По ней ступили еще двое бледных, вишневые щупальца змеились уже у их ног. Потом они ступили на пол, и тот, что справа, сцапал ватрушку.
Михаилу хотелось сказать «Приятного аппетита», но слова застряли в горле, и он закашлялся.
Тот, что вошел в крохотную библиотеку следующим, занял почти все свободное пространство. «Обоже», - сказал Михаил и лихорадочно попытался вспомнить, кто такой бог. Этот гость был высок, широкоплеч, огромен примерно как средний слон, и увенчан бараньими рогами, зеленоватыми, как молодая трава. Он постучал по ближайшему стеллажу длинными черными ногтями.
- Ты...сатана? - спросил Михаил дрожащим голосом.
-Пошел ты, -с чувством ответил рогатый. - Все это спрашивают.
И разинул пасть, а оттуда пахнуло почему-то карамелью «Стрекоза». Михаил вдруг до истерики остро понял, что вот они все, чудовища, и они устали. И если б он понял это раньше, то все не вышло бы так глупо, как вот теперь. Не было бы череды унылых квартир, в которой терялась та, первая, пыльная и пьяная. И дорога не привела бы его сюда, обратно, в этот лабиринт облупленных заборов и ларьков с прошлогодними шоколадками. И у него был бы миллиард новых друзей, целая вселенная, если бы он не чувствовал, что его единственные — там, за закрытой дверью, и только они никогда не предадут, потому что они УЖЕ предстали в своем истинном облике. Ему стало сладко и жалко себя, и почему-то так легко, что ничто уже не имело настоящего значения, кроме этой легкости. Ни смерть, ни то, почему это он вдруг решил, что понять про этих, за дверью — главное дело в жизни.
«Ты освободил нас», - сказала карамельная пасть, цыкая зубом с дыркой.
- Чего? - спросил Михаил, почему-то в последний момент жизни ощущая просто-таки волчий голод вместо страха.
- Спать тут не положено, говорю, - гаркнула пасть, и вот тут Михаил проснулся, едва не падая с узкой вокзальной лавки.
Он сел, лихорадочно протирая глаза. В волосах запуталась какая-то дрянь. Рядом заунывно просили на хлебушек. Но никогда еще почему-то Михаил не просыпался так — и никогда еще не было ему так все равно, что же это было, сон или не сон. В глаза ему било яркое солнце, золотистое, как корочка, и такое же вкусное, высвечивая золотистые кудри недовольной вокзальной девы в синих погончиках.
«Журналы «Непознанное плюс», все номера, пааадходим, пааакупаем!»
Мир шевелился и мигал в сонных его глазах, опадал и снова выстраивал свои причудливые узоры, как стеклышки калейдоскопа. А рядом на лавке стоял старый термос, поверх синей пластмассы которого насело темным налетом время.
Михаил потянулся к нему, но не открыл. Он как-то знал: там сладкий кофе с молоком. Обнял синий термос как ребенка или куклу, и было довольно знать, что внутри, горячее и пахнет.
«Вот тебе и конец света». В тишине щупальца скользили о щупальца, но ему не хотелось идти и искать забытую дверь со знаком молнии.

@темы: проза

---

Время начинать

Поскольку в сборник не взяли, то выкладываю тут )

Он вернулся в этот город ранней весной, когда особенно ощутимо было то, что там никогда не чинили асфальт. С тех самых времен царя Гороха, а то и, может, раньше.
Город принимал его, как объятие или захват. Он уже почти забыл это ощущение, эти серые облака, бегущие над серой водой луж, и эту вневременную пустоту, когда все известно наперед, а до Нового года целая вечность, и спешить в общем даже есть куда, но зачем?
Улица расстилалась перед ним, как теплая змея, и он шел вдоль ее чешуи, вспоминая и заново принимая свои воспоминания. Сегодня все закончится. Он не мог в это поверить. Он был убежден в этом.

Дверь ТУДА помещалась между входом в бакалею, где вечно скучала одна и та же толстая усатая продавщица в крахмальной наколке, и грязным подъездом, в котором раз в неделю выламывали дверную пружину, и провал за обшарпанной синей дверью так и зиял, а его страшноватая пасть очень выгодно затмевала по-настоящему страшное. Оно никогда не показывалось, но ждало за серой железной дверью со значком в виде красной молнии и прорезями. Все ужасы мира чутко стерегли там неосторожного прохожего, бесформенные и многоликие. Там асфальт обращался текучим пеклом, и под ногами становилось горячо даже в мороз. Там было серо и дымчато, как в шарике со снегом, там где-то рядом ждала чащоба с глянцевых открыток. Все — в этой жуткой двери со знаком молнии.
Потому-то он не мог никогда пройти мимо достаточно быстро, чтобы не испугаться. Всегда тянуло остановиться и выронить книгу, наступить на развязавшийся шнурок,да просто притормозить, как будто воздух стал вязким. И несколько оледеневающих секунд чуять каждой клеточкой, каждым натянутым нервом — ИХ. Они то скользили там, как змеи по змеям, то шевелились, как сонные собаки, когда стая дремлет на солнышке, то выли, как пьяный дядя Костя, но только из раскрытых желтозубых пастей не вылетало ни звука.
Он стоял, и внутри него до самого горла бился тупой, как боль, первобытный страх. А потом медленно делался первый шаг, потом второй... И бежать...
Когда это чувство постепенно притупилось и померкло по сравнению с первой дракой или первой смертью, он все еще продолжал останавливаться возле этой двери, словно те, что тихо дышали там, грызли кирпичную кладку и тупили клыки, были его знакомыми. Они смотрели и слушали, от них было страшно и ныло под ложечкой — но ныло вроде того, как когда ты болен, и вот-вот придет врач и вкатит укол в задницу..и мама рядом. И когда он бежал из дома к спящему вокзалу, до рассвета, с одной полупустой сумкой на перетершемся ремне, то они остались за спиной, и казались всех реальнее в этом городе. И всех привычней. Он оставил их и не навещал.

Серая краска с двери облупилась — облупился не один слой, долго же не было его. Бакалею сменило модное ателье — три безглазых манекена в пыльных вечерних платьях и новогодняя гирлянда, жутковато мигающая посреди бесснежного мира.

Он остановился там, поправляя лямку рюкзака и шаря в поисках сигареты. Ему почти хотелось ощутить, как не страшно ИХ присутствие, когда ты знаешь, что завтра ничего не будет, ни тебя, ни дня, ни чудовищ, которых ты никогда не видел.

«Привет, чудовища», - громко сказал он. И сам не понял, напряженное ли ожидание вызвало галлюцинацию или в самом деле где-то чешуя очень тихо заскользила по чешуе. Дверь как дверь, тишина как тишина. Проехала вдалеке машина — и все стихло снова. «Проклятое болото», - подумал он, почти с упоением слушая призрачный шорох.
По его прикидкам, оставалось еще часов семь, а потом все. Неважно, что там говорили древние майя и прочие — он чувствовал, как будет. Интересно, огонь, вода или метеорит? И зачем было приезжать сюда, если напиться можно и дома? Дома... И неважно, что день был как всегда, что неверящие высмеяли, а верящие закупили противогазы. Ничерта уже неважно, по большому счету. А малый — это вымысел.

На него смотрели уже несколько минут, взгляды он ощущал, как хищник. С тех пор, как приходилось вечно быть настороже, чтобы не отобрали на перемене деньги или не облили помоями. И потом...тоже пригождалось. Он не любил, когда на него смотрели. Он хорошо знал, что они видят, и предпочел бы не видеть этого сам.

Он резко оглянулся — надеясь, что его перекошенную физиономию поймут без слов и перестанут пялиться. За его спиной стояла девушка. Пушистый берет, вышедший из моды двадцать лет назад, красная куртка, бледное до синевы лицо. Красивое лицо. Правильное. Испугавшее его до дрожи. Он снова услышал, как змеи скользят в темноте по змеям, щупальца по щупальцам.

- Здравствуйте, - сказала она простуженным голосом. - Не подскажете, как пройти в библиотеку?
Под ногами стало горячо, и в виски ударило, и в носу защипало от дыма, которого во влажном декабрьском воздухе не было и быть не могло.
- За углом, - сказал он, задыхаясь от того, как верил и не верил в свой конец сейчас или в полночь, - вы почти пришли.
Во дворах за его спиной загрохотало железо, которое кто-то то ли колотил, то ли волок.
- Маашааа! - перекрыл железо надсадный женский голос на грани визга. - Домооой!.
Все стихло. Запахло булочками. Он вдруг вспомнил, как давно ничего не ел, потому что не хотелось — с того самого момента. Разломать бы золотистую корку, впиться зубами в мякиш, кофе бы. Рот наполнился слюной. Он сглотнул.
- Идем со мной, - в простуженном голосе девушки звякнул металл, такой, хирургический, от которого зубы ломит. Но простуженным голос быть не перестал. Его бросило в дрожь. А потом внутри настала тишина — и страх ушел.

Уже приближаясь к незнакомке, он подумал, что ведь все закончится сегодня в полночь или около того. Так какая разница? Зато он увидит, какие они из себя. Девушка протянула ему руку, ладонь у нее оказалась теплой. Как кожа удава, которого ему когда-то давали подержать в цирке. В те времена, когда миром правила розовая сахарная вата и сокровища в жестяной коробке от леденцов. Он шел за ней, отчаянно желая уже и булочек, и эту коробку, и чтоб звякнуло о жесть. Монетка с дыркой, куриный бог, стеклянный шарик и пряжка от ремня.

В библиотеке ничего не изменилось. Коврик на крашеном полу, продавленный диван, столы с молочно-белыми абажурами, плакат о пользе чтения, афиша о творческой встрече писателя Ивана Ильича. Красные трафареты. Седая Мария Денисовна, в пушистой кофте, с мельхиоровой брошью на полной груди, вяжущая носок. Кажется, тот же самый, что он случайно распустил в третьем классе. Но, конечно, не тот.

- Ничего не меняется и меняется все, - сказала девушка, снимая пушистый берет. Ее волосы были синими и мягко светились.
Мария Денисовна продолжала сосредоточенно вязать. Над ее головой блекло мерцал циферблат часов. В тусклом свете танцевали пылинки. На окне щурился громадный рыжий кот.
- И вот это все? - спросил он, оседая на диванчик — прямо в куртке, в шапке, с рюкзаком.
- Вытирайте ноги, - сказала Мария Денисовна.
Девушка прикоснулась к его шее, и он не вздрогнул, потому что ему было так спокойно внутри, так спокойно... Даже лед, мгновенно потекший в его жилах вязко и лениво, только между прочим отметил.
- Спаси нас, - прошептала девушка — одними губами, почти белыми, и шмыгнула носом.
Он осмыслил эти слова только после того, как убрал с шеи ее руку, а внутри снова немного потеплело.
И, не придумав ничего умнее, спросил: «Чего?».
- Спаси...нас, - повторила она, плюхаясь рядом на пыльный дермантин. - Мы же всегда были рядом, а теперь вот...спаси...
Щупальца скользили по щупальцам где-то не здесь, а воздух был недвижен, молчали неизменные книги про Робинзона Крузо и Незнайку на Луне, и оставалось совсем немного до конца.
В горле стало сухо. Он прокашлялся. Ему захотелось напиться. И до кучи булочек и коробку.
- Я...это..., - он прокашлялся еще. Мария Денисовна достала из-под стола старый пластмассовый термос, открутила крышку, вынула пробку. Плеснула кофе в чашку с Винни-Пухом.
- Боюсь, ты не понимаешь, Мишенька.
Он помотал головой. Старательно, как придурок.
Кофе был горячий, с молоком и сахаром. И булочка. На четверти тетрадного листа. В липкой сахарной пудре.
- Мы...нас в некотором роде нет, - Мария Денисовна сложила вязание. - Но между тем мы есть. Но это ничего не значит, Мишенька. Всех на свете нет в некотором роде. Или не будет. Если вдуматься.
Он схватил булочку, впился в нее зубами, чуть ли не урча. И в эту минуту потемнело. И словно это не темнота наползала, а куда-то утекал свет.
- Началось, - сказала девушка, комкая берет. - Когда это начинается, а ты веришь...то остаешься только ты и те, кого ты боялся.
Он дожевывал булочку, и ему было безумно жаль, что булочка и правда последняя на свете. Библиотеку тряхануло. С потолка посыпалась шуткатурка, с полок — книги. Перед ним упали «Три мушкетера», и лежали в пыли, раскрывшись на середине.
- Рановато, - сказал он... Михаил, когда снова смог говорить. Не потому, чтобы он оторопел, а просто с набитым ртом говорить некрасиво. - Но ведь майя могли ошибаться? Немного, там, на часы...
- Нет никаких майя, - тонкие холодные пальцы впились в его запястье, - только ты и мы. И темнота. Но мы жить хотим, вам-то что, а мы хотим! У нас пещера уютная...и библиотека вот, - девушка то шептала, то срывалась почти на крик.
Ему хотелось водки. Хотелось почему-то поцеловать ее. И еще свою жестяную коробку хотелось. Кофе и булочку он уже получил. Михаил не мог припомнить, когда в последний раз он так хотел чего-то, так остро и жестоко.
По полу зазмеилась трещина. По стеклу забарабанил дождь — и он был темный, как нефть, как чернила. Михаил поджал ноги, словно в читальном зале мыли пол.
- Что я-то могу? - спросил он.
Маленькое землетрясение, которого он бы и не испугался, если б не, перетасовало книги, как карты в колоде. Он узнал ту, на которой сам нарисовал черта шариковой ручкой. Ту, которую подолгу под разными предлогами не возвращал. Щупальца шуршали, ветерок, подувший из трещины, листал страницы.
- Идиот, - сказала девушка.
- Лучше бы объяснила, что делать-то, - от потустороннего этого ветерка, промозглого и не очень приятно пахнущего, Михаил поежился.
- Время начинать, - сообщила Мария Денисовна.
Он понимал, он должен сделать что-то прямо сейчас. Но что?
- Вас всех не бывает, - сказал Михаил. - Вообще, - и ущипнул себя. Хотел ущипнуть и девушку, но ему стало стыдно: с одной стороны, конец света, с другой — ну никогда он девушек не щипал, так что же и начинать-то.
- Ага, - вздохнула девушка, комкая бумажку из-под булки. - Не сработает.
- Трах-тибидох, - добавил он безо всякой надежды.

Пол под ногами вибрировал. Мария Денисовна поставила еще пару чашек и налила еще кофе, да так ловко, что почти не расплескала. И из трещины на полу, из-за двери подсобки зазмеились щупальца, скользя, как змеи по змеям. Они были темно-вишневые и коричневые, гибкие, смотреть на них было тошнотно.
- Так кто они и кто вы? - спросил Михаил, глотая пару комков в горле.
- Мы — это мы, - отозвалась Мария Денисовна, тщательно закрывая термос. - Просто у каждого свой вход в электрощитовую.
- Сейчас не отсидишься, - вздохнула девушка, потягивая кофе. Щупальца текли с тем самым тихим шорохом, который он столько раз себе представлял — и постепенно скрывали книги и плакат о творческой встрече.
- Нет, я все-таки не понял, - начал Михаил и осекся.
Он увидел, как к мокрому стеклу из наступившего мрака прильнула светящейся белизны ладонь. Белая рука пошарила по окну — а потом появилась и вся белая фигура, и Михаил подавился собственным вскриком.
- Черт, не так же! - простонал он. Затапливающая сознание ледяная жуть почему-то обостряла ощущения. Кофе запах горько, как будто в него намешали полевой полыни. Он не боялся конца света, честное слово. Или только убеждал себя?
Отдаленные тяжелые шаги. Ближе. Ближе. Бледное лицо в оконном проеме. Мир на глазах заполнялся тварями, которые только и ждали. Или которые сами вот-вот придут. «Вот-вот» придут — это то, что больше всего боялся он в детстве. Казалось, что когда уже пришли — тетки со шприцами в класс или отец с ремнем в детскую — это и вполовину не так жутко, как ерзать на жестком стуле, холодеть и ждать... Он снова был ребенком. Окно распахнулось.
Белые, в грязных балахонах, мертвенные, чешуйчатые — они стояли там, на разбитой улице Полярной, и один с грустью обрывал потрепанные края какого-то объявления, как ромашку, другой смотрел на Михаила в упор, так что взгляд чиркал по коже льдинкой, а кто-то просто уселся на подоконник и свесил ноги. Мария Денисовна выставила на стол миску с ватрушками, щербатую, в розочках.
Михаил вжался в диван и вцепился в рюкзак со сменой белья и несвежей колбасой. Он-то утром надеялся, что все будет быстро.
Дверь упала, по дороге смахнув старую стойку для зонтов. По ней ступили еще двое бледных, вишневые щупальца змеились уже у их ног. Потом они ступили на пол, и тот, что справа, сцапал ватрушку.
Михаилу хотелось сказать «Приятного аппетита», но слова застряли в горле, и он закашлялся.
Тот, что вошел в крохотную библиотеку следующим, занял почти все свободное пространство. «Обоже», - сказал Михаил и лихорадочно попытался вспомнить, кто такой бог. Этот гость был высок, широкоплеч, огромен примерно как средний слон, и увенчан бараньими рогами, зеленоватыми, как молодая трава. Он постучал по ближайшему стеллажу длинными черными ногтями.
- Ты...сатана? - спросил Михаил дрожащим голосом.
-Пошел ты, -с чувством ответил рогатый. - Все это спрашивают.
И разинул пасть, а оттуда пахнуло почему-то карамелью «Стрекоза». Михаил вдруг до истерики остро понял, что вот они все, чудовища, и они устали. И если б он понял это раньше, то все не вышло бы так глупо, как вот теперь. Не было бы череды унылых квартир, в которой терялась та, первая, пыльная и пьяная. И дорога не привела бы его сюда, обратно, в этот лабиринт облупленных заборов и ларьков с прошлогодними шоколадками. И у него был бы миллиард новых друзей, целая вселенная, если бы он не чувствовал, что его единственные — там, за закрытой дверью, и только они никогда не предадут, потому что они УЖЕ предстали в своем истинном облике. Ему стало сладко и жалко себя, и почему-то так легко, что ничто уже не имело настоящего значения, кроме этой легкости. Ни смерть, ни то, почему это он вдруг решил, что понять про этих, за дверью — главное дело в жизни.
«Ты освободил нас», - сказала карамельная пасть, цыкая зубом с дыркой.
- Чего? - спросил Михаил, почему-то в последний момент жизни ощущая просто-таки волчий голод вместо страха.
- Спать тут не положено, говорю, - гаркнула пасть, и вот тут Михаил проснулся, едва не падая с узкой вокзальной лавки.
Он сел, лихорадочно протирая глаза. В волосах запуталась какая-то дрянь. Рядом заунывно просили на хлебушек. Но никогда еще почему-то Михаил не просыпался так — и никогда еще не было ему так все равно, что же это было, сон или не сон. В глаза ему било яркое солнце, золотистое, как корочка, и такое же вкусное, высвечивая золотистые кудри недовольной вокзальной девы в синих погончиках.
«Журналы «Непознанное плюс», все номера, пааадходим, пааакупаем!»
Мир шевелился и мигал в сонных его глазах, опадал и снова выстраивал свои причудливые узоры, как стеклышки калейдоскопа. А рядом на лавке стоял старый термос, поверх синей пластмассы которого насело темным налетом время.
Михаил потянулся к нему, но не открыл. Он как-то знал: там сладкий кофе с молоком. Обнял синий термос как ребенка или куклу, и было довольно знать, что внутри, горячее и пахнет.
«Вот тебе и конец света». В тишине щупальца скользили о щупальца, но ему не хотелось идти и искать забытую дверь со знаком молнии.

@темы: сказка, проза

---

Провинциальный четвериллер

Вчера температурой нагнало. И информационной поддержкой  jaetoneja в скайпике.

***

там страсти

Ну, вздрогнем, мы с тобою не придурки, и зря не растворяем мы хайло. Гляди-ка, что случилось в Подукурке, до самого Попищска всколыхло. Иван Иваныч, мизантроп и гнида, политик из уродов и расстриг, под выборы накрал винилхлорида, и нам на горке радиво воздвиг. Он сам небось катался в мерседесах, небось урвал и морду нажирай. Но сила есть такая у прогресса, что хоть пред ним ложись и помирай. Иван Иваныч лег, но недопомер, в экстазе благодетельствуя нас, он выкинул гляди ж какой ты номер, хотя на вид, конечно, ...очень своеобразный человек.

Диджеем стал Тимоха с Подберезки, хотя и негр, а наш и с бодуна. И полились тогда девичьи слезки, и началась меж бабами война. Тимоха как запилит нам шансона, как врежет Лепса или там клубняк... Но он любил Алешку Михельсона, не как политик, а ну как-то так.

Иван Иваныч пил совсем немного и был вдобавок щедр и очень крут. Но это как у общего порога — ты подотри, так сызнова насрут.

И след его собака полизала, и в мерсе люциферова печать. Его в собесе бабка заказала, чтоб знал, как взад заводы не включать, как пенсию платить опосле срока и быть вообще бессовестным козлом. Собесный сторож Васька Поторока решил, что он сквитается со злом.

Он взял всего-то вшивую бутылку, поскольку за всеобщее радел. И встретил. И вхреначил по затылку. И сам явился пьяный в райотдел.

Не вру я, Афанасьич, ни граминки, я не алкаш, не дурик и не враль. Мы справили шикарные поминки, порвали три баяна и рояль. И бабка та собесная немало, запивши корвалолом первача, над гробом олигарха причитала, что бедного решили сгоряча. Ведь все-таки душа его живая, и все-таки культура же и как теперь решит община трудовая, чтоб не заглохло радио «Маяк». А после, как закончилась и водка, так бабка прослезилась и взвилась. Порвала на груди косоворотку, что это все неправедная власть. Не жисть, кричит, а эта вот... гиена, в стране бардак, а с нас чего возьмешь. И нанялась на радио бессменно, чтоб научить порядку молодежь.

Случаются отелы и покосы, картошка поднимается в цене, но бабка с Тимофеем, как матросы, как штык, с утра на радиоволне.. Она и про погоду, и про дело, и как наутро глянуть молодцом. Уже насквозь приемник прозудела, поскольку фицияльное лицо. Такое дело терпим год от году, ведь ежли возразишь, то вдруг убьет? Обратно ж бабка - нашего народу, и как переживает за народ.

Когда ты много спер, то спи некрепко. Ведь могут укокошить невзначай. С опаской ешь телятину и репку, и свет без опасений не включай. И не недооценивай собес-то! Они там, хоть кряхтят, но огого, а если и оставят мокро место, то тут же станут грудью на него.

А мы же люди старого замесу, на знамя мы поднимем чонибудь. Маяк-маяк, ответьте райсобесу, вас вызывает хутор «Красный Путь».

@темы: стихи

---

Провинциальный четвериллер

Чес-слово, это все температура и jaetoneja в скайпе. Когда очень плохо, часто невозможно уснуть. И начинает переть всякое.
Наверное, утром я ужаснусь.

***
Ну, вздрогнем, мы с тобою не придурки, и зря не растворяем мы хайло. Гляди-ка, что случилось в Подукурке, до самого Попищска всколыхло. Иван Иваныч, мизантроп и гнида, политик из уродов и расстриг, под выборы накрал винилхлорида, и нам на горке радиво воздвиг. Он сам небось катался в мерседесах, небось урвал и морду нажирай. Но сила есть такая у прогресса, что хоть пред ним ложись и помирай. Иван Иваныч лег, но недопомер, в экстазе благодетельствуя нас, он выкинул гляди ж какой ты номер, хотя на вид, конечно, ...очень своеобразный человек.

Диджеем стал Тимоха с Подберезки, хотя и негр, а наш и с бодуна. И полились тогда девичьи слезки, и началась меж бабами война. Тимоха как запилит нам шансона, как врежет Лепса или там клубняк... Но он любил Алешку Михельсона, не как политик, а ну как-то так.

Иван Иваныч пил совсем немного и был вдобавок щедр и очень крут. Но это как у общего порога — ты подотри, так сызнова насрут.

И след его собака полизала, и в мерсе люциферова печать. Его в собесе бабка заказала, чтоб знал, как взад заводы не включать, как пенсию платить опосле срока и быть вообще бессовестным козлом. Собесный сторож Васька Поторока решил, что он сквитается со злом.

Он взял всего-то вшивую бутылку, поскольку за всеобщее радел. И встретил. И вхреначил по затылку. И сам явился пьяный в райотдел.

Не вру я, Афанасьич, ни граминки, я не алкаш, не дурик и не враль. Мы справили шикарные поминки, порвали три баяна и рояль. И бабка та собесная немало, запивши корвалолом первача, над гробом олигарха причитала, что бедного решили сгоряча. Ведь все-таки душа его живая, и все-таки культура же и как теперь решит община трудовая, чтоб не заглохло радио «Маяк». А после, как закончилась и водка, так бабка прослезилась и взвилась. Порвала на груди косоворотку, что это все неправедная власть. Не жисть, кричит, а эта вот... гиена, в стране бардак, а с нас чего возьмешь. И нанялась на радио бессменно, чтоб научить порядку молодежь.

Случаются отелы и покосы, картошка поднимается в цене, но бабка с Тимофеем, как матросы, как штык, с утра на радиоволне.. Она и про погоду, и про дело, и как наутро глянуть молодцом. Уже насквозь приемник прозудела, поскольку фицияльное лицо. Такое дело терпим год от году, ведь ежли возразишь, то вдруг убьет? Обратно ж бабка - нашего народу, и как переживает за народ.

Когда ты много спер, то спи некрепко. Ведь могут укокошить невзначай. С опаской ешь телятину и репку, и свет без опасений не включай. И не недооценивай собес-то! Они там, хоть кряхтят, но огого, а если и оставят мокро место, то тут же станут грудью на него.

А мы же люди старого замесу, на знамя мы поднимем чонибудь. Маяк-маяк, ответьте райсобесу, вас вызывает хутор «Красный Путь».

@темы: стихи

---

Черноглазая пряха, как нити, прядет пути, и кого-то да с кем-то в нитку совьет она. А пока он пытается место себе найти, а какого рожна — не стоит ему и знать. Он считает слонов — хотя бы до десяти, потому что не спишь, умаешься, вдруг война?

И уже завертелось. По душу его идет. Все предсказано, и отмерено льдов и вдов. Он предчувствует галактический перелет, он предвидит своих драконов и кобольдов. Но пока еще все будущее вот-вот, и так тягостно неприкаянно в этом «до».

И ему так до боли хочется — шах и мат,
Чтоб хромать по дороге и чтобы дрова ломать.
Завалящее б тут знамение, хоть одно..
Он в подушку под утро шепчет: «Подай мне знак!».
Темноглазая пряха кивает — да будет так -
И решает, кого уколет веретено.

@темы: стихи

---

Черноглазая пряха, как нити, прядет пути, и кого-то да с кем-то в нитку совьет она. А пока он пытается место себе найти, а какого рожна — не стоит ему и знать. Он считает слонов — хотя бы до десяти, потому что не спишь, умаешься, вдруг война?

И уже завертелось. По душу его идет. Все предсказано, и отмерено льдов и вдов. Он предчувствует галактический перелет, он предвидит своих драконов и кобольдов. Но пока еще все будущее вот-вот, и так тягостно неприкаянно в этом «до».

И ему так до боли хочется — шах и мат,
Чтоб хромать по дороге и чтобы дрова ломать.
Завалящее б тут знамение, хоть одно..
Он в подушку под утро шепчет: «Подай мне знак!».
Темноглазая пряха кивает — да будет так -
И решает, кого уколет веретено.

@темы: стихи

---

15.03.2013 в 02:33

Пишет  Morno:

И еще не раз

Ролевики - 19 лет, рак - нужна всемерная помощь и максимальный перепост!

У Доминика (Эленнаро) (по паспорту - Александра Мендель) обнаружили рак третьей степени, метастазы в сальнике, брюшине и подвздошной и сильные боли, он сейчас на обезболивающих.

Сейчас нужна помощь всем миром. Все, что каждый, кому не безразлична его судьба, может сделать. От себя, лично, прошу, давайте все вместе раскачаем мир так, что все будет хорошо. Таких диагнозов не должно быть, особенно в 19 лет. Для тех, кто не знает человека лично - это мой друг, ролевик, талантливый, творческий и надежный человек. Я верю, что люди, которые относят себя к неформальному и ролевому движению, в силах помочь своему.



Диагноз поставили всего несколько дней назад, по итогам консультации в Российском онкологическом научном центре им. Блохина (онкоцентр на Каширке).

Подробнее обо всем, что происходило, - у Тикки Шельен tikkey.livejournal.com/397482.html?page=2. Вкратце: конце февраля Доминик обратился к гастроэнтерологу по поводу болей в желудке, предполагали гастрит. Однако УЗИ показало кисты на обоих яичниках, его положили на обследование в отделение онкологии Раменской ЦРБ, где он находится сейчас.

По заключению врачей, операция возможна только после проведения химиотерапии. Был вариант, что его положат в онкоцентр на Каширке, но как выяснилось, бесплатно на химию там не берут, впрочем, как и в других онкоцентрах. На бесплатной основе лечат только при наличии квоты. Но в те сроки, в которые лечение эффективно, получить квоту не возможно. Ситуация осложняется тем, что для этого нужно запрашивать документы из Магадана и пересылать их в Москву. А химиотерапию врачи рекомендуют начинать уже 18 марта, как только будут готовы последние результаты анализов и назначены конкретные препараты. Сейчас мы ищем больницу, где возьмутся проводить лечение. После этого станет ясна конкретная сумма, но уже сейчас понятно, что счет идет на сотни тысяч.

Мы все - друзья и родные где только возможно ищем средства на лечение. И просим вас — если у вас есть возможность помочь — помогите спасти жизнь талантливому и доброму 19-и летнему человеку. Любая сумма в общую копилку увеличит шанс, что все будет хорошо.

Ещё подробностей:
alan-christian.livejournal.com/506532.html (медицинские и административные нюансы)
leolion-1.livejournal.com/361969.html (тоже сбор)
lubelia.livejournal.com/837912.html (куда слать деньги и про Pay-pal)
lubelia.livejournal.com/839236.html (о благотворительных концертах)
tikkey.livejournal.com/397482.html (самый первый пост Тикки)

Деньги можно перевести на Яндекс-кошелек: 410011297803716
По поводу альтернативных способов передачи денег - информация есть по ссылке у Тикки Шельен.

Кроме того, в поддержку Доминика пройдет серия благотворительных мероприятий, все сборы от которых пойдут на лечение.

15 марта в 20.30 — концерт Тикки Шельен и Фанни "АрфанЬтикки" в «Археологии», билет 300 руб
vk.com/event50861896 - встреча вконтакте

23 марта в 17.00 - весенний бал «День Серебра» в ЦСИ «Контакт», минимальный взнос 100 рублей, шляпный сбор.
vk.com/event50802785 - встреча вконтакте

Список мероприятий будет дополняться.

Прошу максимального перепоста! И просто пожелайте удачи!

Группа помощи вконтакте: vk.com/public50961426
Оттуда же можно брать информацию для обращения в официальные фонды, организации и т.п

---

В шумерском языке отыскалось местоимение "ми". Выражает нежность. В общем, "ми-ми-ми" - это так по-шумерски!

kemenkiri

Полумеры отъявленно мерзки.
Не сдаюсь полумерам.
Мимими - это так по-шумерски.
Я хочу быть шумером.
Поклоняться царям и вельможам,
Пивоварить с богами.
Там, в Шумере, есть девушка тоже,
Только нет оригами.
Прошмыгнет первобытное чудо
От гробницы к гробнице.
Я шумер, я не знаю покуда,
Как потомкам не спится...

@темы: стихи, бредогониво

---

В шумерском языке отыскалось местоимение "ми". Выражает нежность. В общем, "ми-ми-ми" - это так по-шумерски!

 kemenkiri

Полумеры отъявленно мерзки.
Не сдаюсь полумерам.
Мимими - это так по-шумерски.
Я хочу быть шумером.
Поклоняться царям и вельможам,
Пивоварить с богами.
Там, в Шумере, есть девушка тоже,
Только нет оригами.
Прошмыгнет первобытное чудо
От гробницы к гробнице.
Я шумер, я не знаю покуда,
Как потомкам не спится...

@темы: стихи

---

Пробный обращения за советом и помощью пост

Внезапно в свете скорого выхода книги (и, кстати, не одной, но это спойлер) хочу рекламы. Например, этого дайрика. Кто мне ее сделает, тому буду очень признательна..
Если честно, я не очень умею заниматься раскруткой себя самой. Вас - пожалуйста (я даже по работе это часто делаю). Но себя - уже сложнее.

---

Подросток

Он носит жуткий клеш, зеленый вельвет,
Выпускает дым.
У него не было причин появляться на свет –
Но он не любит жалеть. Чего у него нет –
То и фиг с ним.

Каждый божий день он идет и искрит,
Как по бечеве.
Он в мешке демиурга золотистый пирит,
Он – тот загадочный остров, что пока не открыт,
Он на свете и свет.

У него есть книжка и сумка через плечо,
У него под щекой по утрам становится горячо,
Потому что солнце будит таких, не спрося ни о чем,
На подушку сдувая лучи.

Но, как и солнце с утра – никогда таких не обнять…
А он открывает глаза, зевнет, потянется – глядь -
На подарок тебе, намотай золотистую прядь,
А о том, что знаешь – молчи!

@темы: стихи

---

Подросток

Он носит жуткий клеш, зеленый вельвет,
Выпускает дым.
У него не было причин появляться на свет –
Но он не любит жалеть. Чего у него нет –
То и фиг с ним.

Каждый божий день он идет и искрит,
Как по бечеве.
Он в мешке демиурга золотистый пирит,
Он – тот загадочный остров, что пока не открыт,
Он на свете и свет.

У него есть книжка и сумка через плечо,
У него под щекой по утрам становится горячо,
Потому что солнце будит таких, не спрося ни о чем,
На подушку сдувая лучи.

Но, как и солнце с утра – никогда таких не обнять…
А он открывает глаза, зевнет, потянется – глядь -
На подарок тебе, намотай золотистую прядь,
А о том, что знаешь – молчи!

@темы: стихи

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Про нежность, хрупкость и восьмую марту

http://rodich2007.livejournal.com/27863.html история Женского дня. Схематичная очень, но я вот задумалась над ней. Есть там такой милый пассаж про работниц швейных фабрик, которые требовали 10-часового рабочего дня вместо 16-часового (а у сильной половины это право - впахивать только по 10 часов - уже было). Наверное, не хотели быть женственными и хрупкими, да.
Протестовали против своей женской природы, которая так слаба, что может горбатиться 16 часов. Наверное, оставшиеся 8 они посвящали семье и учили детей иностранным языкам. Именно так сейчас многие романтики видят прошлое.
Так вот я тут задумалась.

много букв

Меня ни разу не притесняли по причине женского пола, всегда брали на работу, да и профессия у меня не из сугубо мужских, словом, ок. Ну если не считать милых фразочек вроде "Вы такая красивая женщина, зачем вам еще и писать?"(не ковать, заметьте, не грузить ящики и не класть шпалы).
Но был у меня на литсеминаре фантастов один пожилой приятель. Не, без дураков прекраснейший человек, говорливый и убеленный сединами, который угощал меня пастилой и поверял свои великие теории. Безо всякого харрасмента, а то знаю я, некоторые навострятся сразу. Этот милейший человек писал повествования о многих главах, где в эклектичном фентези мешались духи предков и нежные фантазии о дореволюционной России и хрусте французской булки. Штабс-капитаны, поручики, эполеты, попойки в расстегнутых крахмальных рубахах, "ах, сударыня, оставьте!", "ах, сударь, да что вы!". И вот настал день, когда, кажется, мы пересеклись по поводу очередного "Звездного моста", заговорили о жизни, и я сказала печально, что у меня в семье все плохо, очень плохо, что я развожусь и не очень спокойна за свое будущее, в том числе за физическое здоровье. И этот милейший человек отечески прищурился и нежно этак пошутил: "А в царское время, милочка, вернули бы тебя к мужу по этапу". И как-то стало мне ой в этот момент. Французская булка сдулась и оказалась турецким батоном. "Ах, оставьте, сударыня, пройдемте в номера на этап-с".
И вот я теперь помедитировала на фото этих демонстраций и подумалось мне вот что. Только тогда женщина может позволить себе быть слабой, хрупкой, нежной и изящной и все такое, чего каждую весну желают и о чем скорбят ревнители исконности, когда она может рассчитывать на защиту в случае насилия, когда она может зарабатывать трудом по силам, а не внадрыв, когда она ограждена от оскорблений вроде "ну чо взять с бабы" и "ну это же баба за рулем расрасрас", когда она может приносить пользу, которая окружающими осознается как важное для них дело. Когда изнасилование - позор прежде всего для насильника. И вот за это боролись те, кого тут многие боятся. А что местами получилось как всегда - это мир такой.
Я понимаю, что сюда могут набежать ревнители, оскорбленные отцы, притесненные на работе по противоположному принципу, лишенные права на розочки и подавание пальто и проч. Так вот для них. Поверьте, я только за то, чтоб желающие женщины растили детей, пекли пироги, были ласковыми мамами и любящими женами. Но когда защита от насилия, бедности, унижений и пыры - это только дело доброй воли отца или сексуального партнера - это очень ненадежный мир. В нем как-то неуютно быть нежной.

ГРРР

УПД. И всегда наберут те, кто закричит, что женское начало попрано. И что почему это женщины, получив равные права, не изменили немедленно мир к лучшему и не построили все пьяное быдло в ряд на подоконнике. Одной левой, да. Осталось только догладить шнурки.

---

Фанфик. Все права у Александра Сергеевича.

Отчего не мечтать? Все на свете незыблемо-зыбко,
А не зыбкое — просто, железобетонно, жестоко.
Но пускай не покажет тебе государыня-рыбка -
Ни коралловых рифов, ни ржавой реки водостока.

Засыпает она в глубине, где темно и прохладно,
Где течение мягко колышет придонные травы.
Уходи поздорову домой, не клевало — и ладно.
И признай, что соседи твои, к сожалению, правы.

Похромай огородами, дерни перцовки немного.
На просоленном круто дворе закури самосада.
И скажи себе, крякнув, мол, минуло, милостью бога,
А вот невод развесь и не трогай, не штопай, не надо.

И если неспетая песня вернется несытой
За горло берущей и горькой, и сладкой тоскою,
Подумай — не тут ли морская собака зарыта?
Что будет, когда золотым обернется корыто,
А бабку внезапно объявят царицей морскою?

@темы: стихи

---

Фанфик. Все права у Александра Сергеевича.

Отчего не мечтать? Все на свете незыблемо-зыбко,
А не зыбкое — просто, железобетонно, жестоко.
Но пускай не покажет тебе государыня-рыбка -
Ни коралловых рифов, ни ржавой реки водостока.

Засыпает она в глубине, где темно и прохладно,
Где течение мягко колышет придонные травы.
Уходи поздорову домой, не клевало — и ладно.
И признай, что соседи твои, к сожалению, правы.

Похромай огородами, дерни перцовки немного.
На просоленном круто дворе закури самосада.
И скажи себе, крякнув, мол, минуло, милостью бога,
А вот невод развесь и не трогай, не штопай, не надо.

И если неспетая песня вернется несытой
За горло берущей и горькой, и сладкой тоскою,
Подумай — не тут ли морская собака зарыта?
Что будет, когда золотым обернется корыто,
А бабку внезапно объявят царицей морскою?

@темы: сказка, стихи

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Стою, поверить себе не смея,
Как сэр на блюде:
«Хреново как-то драконил змея,
Не то что люди.
Ведь мог быстрее, ведь мог и чище,
Теперь поди-ка.
Посад в руинах, дворец в кровище».
Стою – и дико.
Кому бы в рожу, чего бы в дышло –
Так, может, вышло,
Нельзя же драться и никогда
Никого не ранить.
Цветет бурьян, лебеда-беда,
В черепках - герани…

@темы: стихи