Это - не шило. Это внутренний стержень.
Ну, теперь я с чистой совестью могу выкладывать этот рассказ.
И еще и с отличной картинкой, которую мне подарила Тэйми Линн!
Горе забудется, Бальдр возвратится
Поток остановился только к ночи, пар тянулся надо льдом длинными клубами, в воздухе было промозгло, и на оружии оседали тяжелые капли.
Малый прислонился к бетонной стене, вытирая ствол старой тряпкой, расползавшейся под пальцами в серые хлопья.
Учитель протер обындевевшие очки и снова водрузил их на нос. Поправил шапку. Снова надел толстые перчатки на меху. Все это — не отрываясь от осмотра периметра, освещенного прожекторами, от тонущего во мраке горизонта. Полагалось смотреть в оба, и он смотрел.
- А если оно до нас дотечет? - шмыгнув носом, спросил Малый — не то чтобы он хотел это знать, но зато тишина была нарушена, и стало не так невыносимо мрачно.
- Если бы да кабы да во рту выросли грибы, - отозвался Учитель, зачем-то глядя в прицел. - То был бы не рот, а целый огород.
Учитель был низкорослый, меньше и слабее всех мужчин в бункере, а все-таки его уважали. Он умел делать порох, знал, как организовать лекарства Доктору — не все, но хоть некоторые, а запасы ведь истощаются. Малый любил его прибаутки, потому и в дозор вместе попасть — удача, тем более что выходил Учитель вот так крайне редко, не в очередь со всеми, и когда выходил — шевелил губами и записывал, записывал. Малый даже не хотел знать, что именно — это было захватывающей тайной, о которой думают понемногу, как понемногу едят самую вкусную еду. Многих ребят Учитель натаскивал по математике с физикой, по биологии, по старой довоенной истории, канувшей в прошлое, мало кто понимал, зачем все это нужно, а еще меньше было тех, кого Учитель взял бы вот так с собой.
Огород с грибами и большими лампами тоже, кстати, придумал Учитель, и Малый был совершенно уверен, что и прибаутка потому появилась. Эх..если бы и правда во рту грибы выросли. Живот подводило. Малый вечно терся со взрослыми, а те умели терпеть голод, вот и он терпел.
Подступы к бункеру укрепляли иногда круглосуточно: никто не знал, когда горячая вода проложит себе новое русло сквозь толстый черный лед и дотечет до ворот в подземное убежище...впрочем, никто и не собирался ждать этого момента. Сейчас очередная плотина была закончена, и люди потянулись домой, черный ручей, впадавший в зев слегка подсвеченных болезненно-зеленым ворот.
Темный, мутный, отравленный день перетек в чернильную ночь. Звезд не видели давно. Малый водил пальцами по бетону, и писал на инее, покрывавшем стены. Стелла была мерзкая девчонка, воображала о себе слишком много. И вот он выводил «Стелла», «Стелла», «Стелла». Местами бетон крошился, под пальцами становилось вроде как на столе, где накрошили соленых галет. Какой идиот станет крошить соленые галеты?
Учитель велел ему смотреть в оба, и Малый вскинул оружие, до боли вглядываясь в темноту. Там, вдалеке, видны были синеватые всполохи, которые ничего не освещали и наполняли нутро привычной жутью. Раздался шорох одежды. Малый знал, что это значит. Учитель достал потертый офицерский планшет и огрызок карандаша, сел на ведущий вниз люк и зашуршал бумагой, быстро выводя убористые строчки при свете фонарика, который держал в зубах.
«Уйдешь и не вернешься, очень уж там горячо», - пробормотал про себя Малый. Он помнил, так говорили о земле далеко-далеко, сиявшей синеватыми огнями.
Отдаленный гул, похожий на шум идущей воды, нарастал стремительно и ровно. «Твою мать», - Учитель кинулся к Малому, вглядываясь в темноту - и протер очки.
«Мать твою», - повторил он и снова протер их. Под ногами Малого задрожал пол, и дрожь эта вошла в его жилы, как озноб, сильнее озноба. Ему показалось, что бетон хрустит, как кости, что тело земли под ним ломает, будто больного в белой лихорадке. Половина прожекторов потухла, и темнота подвинулась к их убежищу на жуткие полшага — и это было много, очень много.
Противный звук — то ли треск, то ли скрип — и еще несколько прожекторов погасли. А сильные удары — извне, по поверхности холма, едва не вышибли дух из Малого. Его отбросило к дальней стене, он услышал, как стрекотнул пулемет — и захлебнулся. И, хотя в этом не было необходимости, Малый изо всех сил надавил на еще исправный сигнал тревоги. Он был уверен, что по ту сторону холма это уже сделано...но это было единственное, что еще оставалось сделать. От этого полегчало.
Если бы Малый мог, он бы схватился за Учителя — но он не мог, и вцепился в бетонный подоконник. «Мать», - повторил Учитель.
В инеистой тьме, среди клубов пара, двигалось нечто. Оно было выше мертвых деревьев в Черной роще, выше далеких мерзлых скал, до которых добирался Малый, когда его впервые взяли на охоту. И все-таки это было живое и напоминало человека. Тем страшнее смотреть и не знать, что делать. Даже в темноте его кожа была морозно бела, так что невозможно не заметить эту белесую фигуру. Иногда отсвет прожекторов выхватывал подробности — и становилось до того ясно, что этот кошмарный мутант — не плод воображения... Малый икнул от страха, потом еще раз. Белая кожа великана была бугристой, как ноздреватый снег в редкую оттепель, а поблескивала мелкими искрами, как снег свежий, когда на него посветишь фонариком.
Неуклюже спустившись с холма, исполин брел дальше, а холм все сотрясался, как будто не мог успокоиться. Или как будто гигант был не один.
В следующую минуту Малый убедился — не как будто. Следом за человекообразным мутантом с холма в долину, где только что закончились строительные работы, спускалось нечто громадное на четырех ногах. Оно тоже отблескивало в свете оставшихся прожекторов — но не белым, а антрацитовым, лоснилось, как слюда. Толстые, как колонны, ноги его сотрясали почву.
Спустившись почти до подножия холма, почти до ворот вниз, черное существо остановилось. Оно копошилось во тьме, и белый великан тоже остановился. Оглянулся. Он словно ждал своего черного спутника.
Малому казалось, нет, Малый знал, что белый исполин не видит ни прожекторов, ни их убежища, ничего, что сделано руками людей. Для него здесь только лед да горячие источники. Взгляд великана просто обязан был упасть на их наблюдательный пункт, да-да, так и выходило, если мысленно провести прямую от белого лица до подоконника... А он не видел или ему было просто неинтересно. Но взгляд его, который, может быть, Малый только вообразил, взгляд, лишенный страха, любопытства или голода, поймал сердце подростка в свой призрачный прицел, и Малый ловил губами воздух, как вытащенная из-подо льда рыба. Он слышал вой ветра как привычную колыбельную, он чувствовал под гигантскими ступнями острые камни и снежный наст, но толстой коже все было нипочем, мир ложился под ноги неровной, но привычной дорогой. В нем не было ничего, все дышало предвестием, все только должно было случиться, и, как перед любой бурей, покой был безбрежен. Малый привык слышать, что мир закончился — а здесь он даже не начинался. Ему предстояло все, рождаться, быть, меняться, узнавать самого себя. Почему от этого человеку становилось так страшно? Малый, задыхаясь от безбрежного ужаса, ощутил тем не менее даже отголосок уюта, который кошмарный мутант находил для себя там, среди снега и льда, под пронизывающим сырым ветром, от которого все покрывалось инеем. Безмолвный, безжизненный и опасный мир был домом исполина, и другого дома он не знал. Он спокойно ждал, пока его черный зверь закончит лизать камни, и можно будет двигаться дальше.
Время не значило ничего, и все-таки оно уже было. И оно истекло, и камни отдали всю соль, и он снова мерно шагал к далекому черному горизонту — просто потому, что зачем-то надо было идти.
Когда наваждение отпустило Малого, он некоторое время не мог вдохнуть, и Учитель надавал ему пощечин. Великан удалялся от их холма, а Малый никак не мог сообразить, есть ли кто еще в мире живой, и люди ли Учитель, и те, кто внизу, и что за суета вокруг, и есть ли на, или ничего нет, кроме снега и ветра.
Холод от бетона был другой, не живой, не мертвый, какой-то...ненастоящий. Малый задышал ровнее, с трудом разлепил губы и сказал: «Я жив».
«Ну молодец, - отозвался Учитель. - Ушли они, все уже, все».
Ветер ударил в стены еще яростнее, но это было уже не страшно, страх выдохся, как дыхание в долгом забеге, и утих.
- Что это? - спросил Малый, заранее зная ответ.
Учитель пожал плечами.
- Вылупилось вот что-то, - добавил он чуть погодя. - Свято место...
- Он, - прошептал Малый — как только мог тихо, хотя слушать было некому, - он...живет в самом начале, понимаете? - кому другому не сказал бы он этой глупости никогда, но Учителю — ему надо было говорить все, и про резь в животе, и про запах в шахте, и если вдруг подумаешь о чем не надо думать. - Эта тварь любит соль, и они вместе, - добавил Малый.
Учитель потянулся за блокнотом и не нашел его на привычном месте. Посветил фонарем. Блокнот валялся в дальнем углу, и Учитель спрятал его под тулуп. Почему-то ни слова не сказал Малому. И ничего не написал. «Карандаш потерялся», - подумал Малый, и после этой мыслишки воздух наконец утратил странный мертвенный привкус.
- Интересно, - медленно, невпопад, протянул Учитель, - остались ли где-нибудь в мире ольха и ясень...
И еще и с отличной картинкой, которую мне подарила Тэйми Линн!
Горе забудется, Бальдр возвратится
Горе забудется, Бальдр возвратится.
Поток остановился только к ночи, пар тянулся надо льдом длинными клубами, в воздухе было промозгло, и на оружии оседали тяжелые капли.
Малый прислонился к бетонной стене, вытирая ствол старой тряпкой, расползавшейся под пальцами в серые хлопья.
Учитель протер обындевевшие очки и снова водрузил их на нос. Поправил шапку. Снова надел толстые перчатки на меху. Все это — не отрываясь от осмотра периметра, освещенного прожекторами, от тонущего во мраке горизонта. Полагалось смотреть в оба, и он смотрел.
- А если оно до нас дотечет? - шмыгнув носом, спросил Малый — не то чтобы он хотел это знать, но зато тишина была нарушена, и стало не так невыносимо мрачно.
- Если бы да кабы да во рту выросли грибы, - отозвался Учитель, зачем-то глядя в прицел. - То был бы не рот, а целый огород.
Учитель был низкорослый, меньше и слабее всех мужчин в бункере, а все-таки его уважали. Он умел делать порох, знал, как организовать лекарства Доктору — не все, но хоть некоторые, а запасы ведь истощаются. Малый любил его прибаутки, потому и в дозор вместе попасть — удача, тем более что выходил Учитель вот так крайне редко, не в очередь со всеми, и когда выходил — шевелил губами и записывал, записывал. Малый даже не хотел знать, что именно — это было захватывающей тайной, о которой думают понемногу, как понемногу едят самую вкусную еду. Многих ребят Учитель натаскивал по математике с физикой, по биологии, по старой довоенной истории, канувшей в прошлое, мало кто понимал, зачем все это нужно, а еще меньше было тех, кого Учитель взял бы вот так с собой.
Огород с грибами и большими лампами тоже, кстати, придумал Учитель, и Малый был совершенно уверен, что и прибаутка потому появилась. Эх..если бы и правда во рту грибы выросли. Живот подводило. Малый вечно терся со взрослыми, а те умели терпеть голод, вот и он терпел.
Подступы к бункеру укрепляли иногда круглосуточно: никто не знал, когда горячая вода проложит себе новое русло сквозь толстый черный лед и дотечет до ворот в подземное убежище...впрочем, никто и не собирался ждать этого момента. Сейчас очередная плотина была закончена, и люди потянулись домой, черный ручей, впадавший в зев слегка подсвеченных болезненно-зеленым ворот.
Темный, мутный, отравленный день перетек в чернильную ночь. Звезд не видели давно. Малый водил пальцами по бетону, и писал на инее, покрывавшем стены. Стелла была мерзкая девчонка, воображала о себе слишком много. И вот он выводил «Стелла», «Стелла», «Стелла». Местами бетон крошился, под пальцами становилось вроде как на столе, где накрошили соленых галет. Какой идиот станет крошить соленые галеты?
Учитель велел ему смотреть в оба, и Малый вскинул оружие, до боли вглядываясь в темноту. Там, вдалеке, видны были синеватые всполохи, которые ничего не освещали и наполняли нутро привычной жутью. Раздался шорох одежды. Малый знал, что это значит. Учитель достал потертый офицерский планшет и огрызок карандаша, сел на ведущий вниз люк и зашуршал бумагой, быстро выводя убористые строчки при свете фонарика, который держал в зубах.
«Уйдешь и не вернешься, очень уж там горячо», - пробормотал про себя Малый. Он помнил, так говорили о земле далеко-далеко, сиявшей синеватыми огнями.
Отдаленный гул, похожий на шум идущей воды, нарастал стремительно и ровно. «Твою мать», - Учитель кинулся к Малому, вглядываясь в темноту - и протер очки.
«Мать твою», - повторил он и снова протер их. Под ногами Малого задрожал пол, и дрожь эта вошла в его жилы, как озноб, сильнее озноба. Ему показалось, что бетон хрустит, как кости, что тело земли под ним ломает, будто больного в белой лихорадке. Половина прожекторов потухла, и темнота подвинулась к их убежищу на жуткие полшага — и это было много, очень много.
Противный звук — то ли треск, то ли скрип — и еще несколько прожекторов погасли. А сильные удары — извне, по поверхности холма, едва не вышибли дух из Малого. Его отбросило к дальней стене, он услышал, как стрекотнул пулемет — и захлебнулся. И, хотя в этом не было необходимости, Малый изо всех сил надавил на еще исправный сигнал тревоги. Он был уверен, что по ту сторону холма это уже сделано...но это было единственное, что еще оставалось сделать. От этого полегчало.
Если бы Малый мог, он бы схватился за Учителя — но он не мог, и вцепился в бетонный подоконник. «Мать», - повторил Учитель.
В инеистой тьме, среди клубов пара, двигалось нечто. Оно было выше мертвых деревьев в Черной роще, выше далеких мерзлых скал, до которых добирался Малый, когда его впервые взяли на охоту. И все-таки это было живое и напоминало человека. Тем страшнее смотреть и не знать, что делать. Даже в темноте его кожа была морозно бела, так что невозможно не заметить эту белесую фигуру. Иногда отсвет прожекторов выхватывал подробности — и становилось до того ясно, что этот кошмарный мутант — не плод воображения... Малый икнул от страха, потом еще раз. Белая кожа великана была бугристой, как ноздреватый снег в редкую оттепель, а поблескивала мелкими искрами, как снег свежий, когда на него посветишь фонариком.
Неуклюже спустившись с холма, исполин брел дальше, а холм все сотрясался, как будто не мог успокоиться. Или как будто гигант был не один.
В следующую минуту Малый убедился — не как будто. Следом за человекообразным мутантом с холма в долину, где только что закончились строительные работы, спускалось нечто громадное на четырех ногах. Оно тоже отблескивало в свете оставшихся прожекторов — но не белым, а антрацитовым, лоснилось, как слюда. Толстые, как колонны, ноги его сотрясали почву.
Спустившись почти до подножия холма, почти до ворот вниз, черное существо остановилось. Оно копошилось во тьме, и белый великан тоже остановился. Оглянулся. Он словно ждал своего черного спутника.
Малому казалось, нет, Малый знал, что белый исполин не видит ни прожекторов, ни их убежища, ничего, что сделано руками людей. Для него здесь только лед да горячие источники. Взгляд великана просто обязан был упасть на их наблюдательный пункт, да-да, так и выходило, если мысленно провести прямую от белого лица до подоконника... А он не видел или ему было просто неинтересно. Но взгляд его, который, может быть, Малый только вообразил, взгляд, лишенный страха, любопытства или голода, поймал сердце подростка в свой призрачный прицел, и Малый ловил губами воздух, как вытащенная из-подо льда рыба. Он слышал вой ветра как привычную колыбельную, он чувствовал под гигантскими ступнями острые камни и снежный наст, но толстой коже все было нипочем, мир ложился под ноги неровной, но привычной дорогой. В нем не было ничего, все дышало предвестием, все только должно было случиться, и, как перед любой бурей, покой был безбрежен. Малый привык слышать, что мир закончился — а здесь он даже не начинался. Ему предстояло все, рождаться, быть, меняться, узнавать самого себя. Почему от этого человеку становилось так страшно? Малый, задыхаясь от безбрежного ужаса, ощутил тем не менее даже отголосок уюта, который кошмарный мутант находил для себя там, среди снега и льда, под пронизывающим сырым ветром, от которого все покрывалось инеем. Безмолвный, безжизненный и опасный мир был домом исполина, и другого дома он не знал. Он спокойно ждал, пока его черный зверь закончит лизать камни, и можно будет двигаться дальше.
Время не значило ничего, и все-таки оно уже было. И оно истекло, и камни отдали всю соль, и он снова мерно шагал к далекому черному горизонту — просто потому, что зачем-то надо было идти.
Когда наваждение отпустило Малого, он некоторое время не мог вдохнуть, и Учитель надавал ему пощечин. Великан удалялся от их холма, а Малый никак не мог сообразить, есть ли кто еще в мире живой, и люди ли Учитель, и те, кто внизу, и что за суета вокруг, и есть ли на, или ничего нет, кроме снега и ветра.
Холод от бетона был другой, не живой, не мертвый, какой-то...ненастоящий. Малый задышал ровнее, с трудом разлепил губы и сказал: «Я жив».
«Ну молодец, - отозвался Учитель. - Ушли они, все уже, все».
Ветер ударил в стены еще яростнее, но это было уже не страшно, страх выдохся, как дыхание в долгом забеге, и утих.
- Что это? - спросил Малый, заранее зная ответ.
Учитель пожал плечами.
- Вылупилось вот что-то, - добавил он чуть погодя. - Свято место...
- Он, - прошептал Малый — как только мог тихо, хотя слушать было некому, - он...живет в самом начале, понимаете? - кому другому не сказал бы он этой глупости никогда, но Учителю — ему надо было говорить все, и про резь в животе, и про запах в шахте, и если вдруг подумаешь о чем не надо думать. - Эта тварь любит соль, и они вместе, - добавил Малый.
Учитель потянулся за блокнотом и не нашел его на привычном месте. Посветил фонарем. Блокнот валялся в дальнем углу, и Учитель спрятал его под тулуп. Почему-то ни слова не сказал Малому. И ничего не написал. «Карандаш потерялся», - подумал Малый, и после этой мыслишки воздух наконец утратил странный мертвенный привкус.
- Интересно, - медленно, невпопад, протянул Учитель, - остались ли где-нибудь в мире ольха и ясень...
@темы: проза
-
-
21.12.2013 в 11:56И какая интересная интерпретация легенды об Имире...