Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Однажды, примерно в это время года, один пожилой деятель искусства и культуры гулял со мной под руку по ночному промерзлому городу, в котором, кажется, обледенел даже свет фонарей... и рассказывал мне, как умирал от передозировки, сколько его тошнило и от чего именно. А встретились-то мы, что характерно, поговорить об искусстве - его тронули мои стихи, и он хотел рассказать мне о важном, о чем не говорят с кем попало. Ну и...рассказал, в общем.
Когда с вами хотят поговорить об искусстве, это могут оказаться очень неожиданные вещи. Как и когда о родине, долге, свободе и любви. Потому что у всех это настолько разные образы, что к правде вы можете быть просто не готовы. Я вот была не готова и хотела домой.
Наверное, тем важнее иметь собственные искусство, свободу, родину, долг и любовь. Чтобы не сбиваться. Но, черт, иногда это сложно.

@темы: жисть

---

В этом году у меня неприлично ранняя елка. Наряжать дом я начала еще неделю назад. И о все боги всех миров, как хорошо, что я могу спокойно покупать шарики и никуда не бежать. Я вдруг разрешила себе не побеждать все на свете и иногда смотреть на закат за окном, наряжать елку целую неделю и не думать, что я проэтосамое все это время.
И сколько же мы у себя отнимаем, думая, что жизнь начнется когда-то потом, когда мы будем совершенны и непогрешимы.
Самый глобальный план на будущий год - позволить себе отдыхать. Не тупить, когда уже все равно не осталось сил, а ты все пытаешься наяривать еще чуточку, потому что ты же шерстяной. А именно сознательно сойти с дистанции, постелить скатерку, скушать яблочко и почитать книжку. Пусть полчаса в день. Но.

Да, и выкинуть унылые шарики, купленные в девяностые. И захоботить парочку новых елочных игрушек.

И стало так.

@темы: про Юльку

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Cтемнело сегодня, как и положено, рано. Город накрыл мелкий нежный снегопад. Встретились мы на виртуальном мосту где-то в начале сумерек? И плавно так в них вступили. По-моему, хорошее было начало Долгой ночи. Люблю видеомосты, но этот как-то мне особенно на душу лег. Всем спасибо.

@темы: стихи, литературная жизнь

---

Ледяной великан

Ну, теперь я с чистой совестью могу выкладывать этот рассказ.
И еще и с отличной картинкой, которую мне подарила  Тэйми Линн!

Горе забудется, Бальдр возвратится

Горе забудется, Бальдр возвратится.

Поток остановился только к ночи, пар тянулся надо льдом длинными клубами, в воздухе было промозгло, и на оружии оседали тяжелые капли.
Малый прислонился к бетонной стене, вытирая ствол старой тряпкой, расползавшейся под пальцами в серые хлопья.
Учитель протер обындевевшие очки и снова водрузил их на нос. Поправил шапку. Снова надел толстые перчатки на меху. Все это — не отрываясь от осмотра периметра, освещенного прожекторами, от тонущего во мраке горизонта. Полагалось смотреть в оба, и он смотрел.
- А если оно до нас дотечет? - шмыгнув носом, спросил Малый — не то чтобы он хотел это знать, но зато тишина была нарушена, и стало не так невыносимо мрачно.
- Если бы да кабы да во рту выросли грибы, - отозвался Учитель, зачем-то глядя в прицел. - То был бы не рот, а целый огород.
Учитель был низкорослый, меньше и слабее всех мужчин в бункере, а все-таки его уважали. Он умел делать порох, знал, как организовать лекарства Доктору — не все, но хоть некоторые, а запасы ведь истощаются. Малый любил его прибаутки, потому и в дозор вместе попасть — удача, тем более что выходил Учитель вот так крайне редко, не в очередь со всеми, и когда выходил — шевелил губами и записывал, записывал. Малый даже не хотел знать, что именно — это было захватывающей тайной, о которой думают понемногу, как понемногу едят самую вкусную еду. Многих ребят Учитель натаскивал по математике с физикой, по биологии, по старой довоенной истории, канувшей в прошлое, мало кто понимал, зачем все это нужно, а еще меньше было тех, кого Учитель взял бы вот так с собой.
Огород с грибами и большими лампами тоже, кстати, придумал Учитель, и Малый был совершенно уверен, что и прибаутка потому появилась. Эх..если бы и правда во рту грибы выросли. Живот подводило. Малый вечно терся со взрослыми, а те умели терпеть голод, вот и он терпел.
Подступы к бункеру укрепляли иногда круглосуточно: никто не знал, когда горячая вода проложит себе новое русло сквозь толстый черный лед и дотечет до ворот в подземное убежище...впрочем, никто и не собирался ждать этого момента. Сейчас очередная плотина была закончена, и люди потянулись домой, черный ручей, впадавший в зев слегка подсвеченных болезненно-зеленым ворот.
Темный, мутный, отравленный день перетек в чернильную ночь. Звезд не видели давно. Малый водил пальцами по бетону, и писал на инее, покрывавшем стены. Стелла была мерзкая девчонка, воображала о себе слишком много. И вот он выводил «Стелла», «Стелла», «Стелла». Местами бетон крошился, под пальцами становилось вроде как на столе, где накрошили соленых галет. Какой идиот станет крошить соленые галеты?
Учитель велел ему смотреть в оба, и Малый вскинул оружие, до боли вглядываясь в темноту. Там, вдалеке, видны были синеватые всполохи, которые ничего не освещали и наполняли нутро привычной жутью. Раздался шорох одежды. Малый знал, что это значит. Учитель достал потертый офицерский планшет и огрызок карандаша, сел на ведущий вниз люк и зашуршал бумагой, быстро выводя убористые строчки при свете фонарика, который держал в зубах.
«Уйдешь и не вернешься, очень уж там горячо», - пробормотал про себя Малый. Он помнил, так говорили о земле далеко-далеко, сиявшей синеватыми огнями.

Отдаленный гул, похожий на шум идущей воды, нарастал стремительно и ровно. «Твою мать», - Учитель кинулся к Малому, вглядываясь в темноту - и протер очки.
«Мать твою», - повторил он и снова протер их. Под ногами Малого задрожал пол, и дрожь эта вошла в его жилы, как озноб, сильнее озноба. Ему показалось, что бетон хрустит, как кости, что тело земли под ним ломает, будто больного в белой лихорадке. Половина прожекторов потухла, и темнота подвинулась к их убежищу на жуткие полшага — и это было много, очень много.
Противный звук — то ли треск, то ли скрип — и еще несколько прожекторов погасли. А сильные удары — извне, по поверхности холма, едва не вышибли дух из Малого. Его отбросило к дальней стене, он услышал, как стрекотнул пулемет — и захлебнулся. И, хотя в этом не было необходимости, Малый изо всех сил надавил на еще исправный сигнал тревоги. Он был уверен, что по ту сторону холма это уже сделано...но это было единственное, что еще оставалось сделать. От этого полегчало.
Если бы Малый мог, он бы схватился за Учителя — но он не мог, и вцепился в бетонный подоконник. «Мать», - повторил Учитель.
В инеистой тьме, среди клубов пара, двигалось нечто. Оно было выше мертвых деревьев в Черной роще, выше далеких мерзлых скал, до которых добирался Малый, когда его впервые взяли на охоту. И все-таки это было живое и напоминало человека. Тем страшнее смотреть и не знать, что делать. Даже в темноте его кожа была морозно бела, так что невозможно не заметить эту белесую фигуру. Иногда отсвет прожекторов выхватывал подробности — и становилось до того ясно, что этот кошмарный мутант — не плод воображения... Малый икнул от страха, потом еще раз. Белая кожа великана была бугристой, как ноздреватый снег в редкую оттепель, а поблескивала мелкими искрами, как снег свежий, когда на него посветишь фонариком.
Неуклюже спустившись с холма, исполин брел дальше, а холм все сотрясался, как будто не мог успокоиться. Или как будто гигант был не один.
В следующую минуту Малый убедился — не как будто. Следом за человекообразным мутантом с холма в долину, где только что закончились строительные работы, спускалось нечто громадное на четырех ногах. Оно тоже отблескивало в свете оставшихся прожекторов — но не белым, а антрацитовым, лоснилось, как слюда. Толстые, как колонны, ноги его сотрясали почву.
Спустившись почти до подножия холма, почти до ворот вниз, черное существо остановилось. Оно копошилось во тьме, и белый великан тоже остановился. Оглянулся. Он словно ждал своего черного спутника.
Малому казалось, нет, Малый знал, что белый исполин не видит ни прожекторов, ни их убежища, ничего, что сделано руками людей. Для него здесь только лед да горячие источники. Взгляд великана просто обязан был упасть на их наблюдательный пункт, да-да, так и выходило, если мысленно провести прямую от белого лица до подоконника... А он не видел или ему было просто неинтересно. Но взгляд его, который, может быть, Малый только вообразил, взгляд, лишенный страха, любопытства или голода, поймал сердце подростка в свой призрачный прицел, и Малый ловил губами воздух, как вытащенная из-подо льда рыба. Он слышал вой ветра как привычную колыбельную, он чувствовал под гигантскими ступнями острые камни и снежный наст, но толстой коже все было нипочем, мир ложился под ноги неровной, но привычной дорогой. В нем не было ничего, все дышало предвестием, все только должно было случиться, и, как перед любой бурей, покой был безбрежен. Малый привык слышать, что мир закончился — а здесь он даже не начинался. Ему предстояло все, рождаться, быть, меняться, узнавать самого себя. Почему от этого человеку становилось так страшно? Малый, задыхаясь от безбрежного ужаса, ощутил тем не менее даже отголосок уюта, который кошмарный мутант находил для себя там, среди снега и льда, под пронизывающим сырым ветром, от которого все покрывалось инеем. Безмолвный, безжизненный и опасный мир был домом исполина, и другого дома он не знал. Он спокойно ждал, пока его черный зверь закончит лизать камни, и можно будет двигаться дальше.
Время не значило ничего, и все-таки оно уже было. И оно истекло, и камни отдали всю соль, и он снова мерно шагал к далекому черному горизонту — просто потому, что зачем-то надо было идти.
Когда наваждение отпустило Малого, он некоторое время не мог вдохнуть, и Учитель надавал ему пощечин. Великан удалялся от их холма, а Малый никак не мог сообразить, есть ли кто еще в мире живой, и люди ли Учитель, и те, кто внизу, и что за суета вокруг, и есть ли на, или ничего нет, кроме снега и ветра.
Холод от бетона был другой, не живой, не мертвый, какой-то...ненастоящий. Малый задышал ровнее, с трудом разлепил губы и сказал: «Я жив».
«Ну молодец, - отозвался Учитель. - Ушли они, все уже, все».
Ветер ударил в стены еще яростнее, но это было уже не страшно, страх выдохся, как дыхание в долгом забеге, и утих.
- Что это? - спросил Малый, заранее зная ответ.
Учитель пожал плечами.
- Вылупилось вот что-то, - добавил он чуть погодя. - Свято место...
- Он, - прошептал Малый — как только мог тихо, хотя слушать было некому, - он...живет в самом начале, понимаете? - кому другому не сказал бы он этой глупости никогда, но Учителю — ему надо было говорить все, и про резь в животе, и про запах в шахте, и если вдруг подумаешь о чем не надо думать. - Эта тварь любит соль, и они вместе, - добавил Малый.
Учитель потянулся за блокнотом и не нашел его на привычном месте. Посветил фонарем. Блокнот валялся в дальнем углу, и Учитель спрятал его под тулуп. Почему-то ни слова не сказал Малому. И ничего не написал. «Карандаш потерялся», - подумал Малый, и после этой мыслишки воздух наконец утратил странный мертвенный привкус.
- Интересно, - медленно, невпопад, протянул Учитель, - остались ли где-нибудь в мире ольха и ясень...

@темы: проза

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Никакого иного знака и не прошу.
Этот снег, этот отсвет от окон такой неверный,
Эта зимняя ночь заполняет во мне каверны,
Расправляет меня, словно парус, как парашют.
Я дышу, дышу,
и со мной не ангел, не бес, не шут,
только редкие звезды и рокот мерный.

@темы: стихи

---

Тем временем все как-то развивается с дикой скоростью. Я не успеваю об этом не то что писать - осмыслить как следует. Но кое-что буду тут для заметки оставлять - вам и себе.
Все, кто интересовался электронной версией книги, могут скачать ее на "Книготопии". Денег за именно эту книгу в электронном виде я не хочу: мне сверстал ее замечательный друг тоже бесплатно, пусть бесплатно на достанется и вам.
Если вы хотели получить бумажный вариант, но я о вас забыла, напомните мне, пожалуйста.

@темы: публикации

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Виш-лист

меня тут некоторые не будем тыкать пальцем попросили повесить вишлист. сдаюсь осаде. в общем, если вдруг вам захочется меня одарить, то я принимаю вот такое, а цветы и конфеты не пью

всякоразные прикольные носки.
шкатулки-комодики для мелочей.
томик Гумилева.
чехол под планшет.
белая сумочка пожизневая.
крутой чай
фонарики под свечи, свечи в подсвечниках а-ля стакан
футболки с прикольными надписями

из крупного рулят складные туристические кресла

Главное - не дарите мне мыло. Мне его в наследство недавно достался ящик.

@темы: про Юльку

---

Вот все кивают на массовую культуру, какой-де это ужас, заполонивший все, и, мол, раньше не так было. А мне кажется, что 90 процентов всяких произведений всегда были массовыми - от сказок и похабных частушек (а средневековые фарсы какие бывают похабные, ммм) до романов. Вот мы говорим - ооо, корифеи прошлого... Так эти корифеи - те, кто остался актуальным до наших дней. А что за романы читала допоздна пушкинская Татьяна? Да, мы не знаем названия ни одного из этих романов, но что они были, скорей всего, популярным дамским чтивом без особой мысли - я в этом почти уверена.
Помните замечательный кадр из "Звезды пленительного счастья", где непутевый дворянин приехал к матушке, барыне со сдвигами? Помните, что ей читал громогласный лакей? Что-то такого же пошиба. "Ах, та же приятность в ваших взорах.. ах, сознание мое помутилось".




Кстати, вот тут я случайно нашла классную подборку обложек остросюжетной ненаучной фантастики для подростков конца девятнадцатого века - начала двадцатого.
А вот еще интересная ссылка - о самом популярном в царской России писателе лубочных книг Матвее Комарове и о лубочной литературе как таковой. Да, википедия, но зато сжато и понятно. Особенно прекрасен список того, что было среди людей не очень образованных, но грамотных популярно. Вот и альтернативная Вики ссылка для тех, кто Вики презирает.

@темы: вразносмышлизмы

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Сразу говорю. Там очень обсценная лексика и дно жызни буквально. Но я это опубликую, пусть будет для истории. Что я могу и так. Осознаю, что многие читают меня за сказочки, поэтому берегу вашу психику.

Точно читать дальше?

Вы хорошо подумали?

Ваше представление обо мне никогда не будет прежним

Эпиграф из беседы в скайпе: "Я люблю красоту, присущую этой земле с ее полями-лесами-реками, и этим людям, несмотря на то, что они преимущественно уебаны".
Нет, стих, скорее всего получился, не совсем про то..или про то? Хз.

Не приходит домой, если пьян уж совсем вдрабадан,
А слагает сонет.
Кракозябрин И.Ю., преимущественно уебан.
Иногда поэт.
Говорит — перво-наперво миссию помни, герой,
Остальное — потом.
Кракозябрин И.Ю, проживающий с мамой, сестрой,
Ссыкливым котом.
Если трезвый, приходит домой, соблюдая режим,
За домашним борщом.
А вокруг Кракозябрина — твари, бандиты, бомжи,
Депутаты еще.
Все украли они, и фонарь не горит,
И прикрыли кабак.
Кракозябрин мечтает, как входит в горящий Мадрид,
Вот так, и вот так.
Но поскольку Мадрид не штурмуют пока,
И фашисты не там,
Кракозябрин почти доучил полтора языка,
Построил кота.
А еще он читает газеты в сортире порой,
Если новости — дрянь.
Говорит, свою миссию четко запомни, герой,
Ее ковыряй.
Кракозябрин И.Ю потихоньку ползет по двору,
Темнота во дворе.
Матюкает соседей, что лампочки, видимо, прут,
Богачей-упырей.
Много в мире задачек, которые он не решил,
Если б даже хотел
Кракозябрин тихонько заносит домой анаши,
И все в темноте
«До чего довели-то народ — беспредел, срамота, -
Звон и мяв, - твою мать!»
Кракозябрин И.Ю огревает по заду кота
И идет в кровать.

@темы: стихи

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Видеомост, посвященный зимнему солнцестоянию.

Кто давно (или никогда) не слышал, как я читаю вживую, и при этом хотел бы послушать - приходите в субботу. Видеомост стартует в 15 по Киеву или в 17 по Москве, все на ютубе.

...И эта ночь, недаром названная в древности Матерью всех ночей, ночь, когда грань между мирами истончается, и потустороннее проникает к нам так близко, не может не отзываться в нас холодом и восторгом. Мы не хотим говорить о том, как это было, мы хотим поговорить о том, как это есть сейчас. Как Мать всех ночей предстает в городской мистике, как старые сказки оборачиваются новыми стихами, как они соседствуют с нашей жизнью, с ее обыденным волшебством, к которому мы не даем себе труда — а может быть, боимся? — присмотреться.
http://ursp.livejournal.com/315344.html

@темы: литературная жизнь

---

Песня о дырочке в правом (или левом) боку

Что, не спится тебе, как этим, кому зудит?
Так дыши ровней.
Расскажи, велика ли дыра у тебя в груди,
Сколько ветра в ней?
Пропуская сквозь пальцы, оценивай, не спеши,
Погляди вблизи,
Велика ли прореха в полотнах твоей души,
И куда сквозит?
Сколько ветра у нас, довольно ли нам прорех,
А земля удаляется мелкая, как орех,
Недозрелый орешек на дереве голубом,
Доставать слабо.
Затыкаешь дыру богами — пожнешь дыру,
И деньгами — ноль,
Так вот ходят почти бездушные и не мрут,
И не чуют ног.
Велика ли дыра в груди у тебя, дружок?
И одна ли, две?
Велика ли прореха, которую ты прожег,
Высекая свет?
Сколько ветра у нас, и звона, и пустоты?
Никогда не сдают ни пяди и тьма, и стынь,
И поэтому есть ли дырка и какова -
Так ли важно, коль больше не из кого ковать?

@темы: стихи

---

Не поле перейти

Граница была на асфальте почти не видна. Давно не подновляли, да никто и не просил: каждый знал свою границу так, словно она хлестала наотмашь, только подойди. Ин остановился, вглядываясь, как привык, в дома соседнего квартала. Дорога здесь уходила круто вниз — полированными ступенями. Почему полированными, если никто никогда не спускался по ним? Камень простой, почему он выглядит так, будто по нему ежедневно ходят? Дальше, за лестницей, внизу — цветные черепичные крыши, деревья в цвету, а в его районе полтора тополя да липа. Ни одного фруктового дерева.

Граница была на асфальте почти не видна. Давно не подновляли, да никто и не просил: каждый знал свою границу так, словно она хлестала наотмашь, только подойди. Ин остановился, вглядываясь, как привык, в дома соседнего квартала. Дорога здесь уходила круто вниз — полированными ступенями. Почему полированными, если никто никогда не спускался по ним? Камень простой, почему он выглядит так, будто по нему ежедневно ходят? Дальше, за лестницей, внизу — цветные черепичные крыши, деревья в цвету, а в его районе полтора тополя да липа. Ни одного фруктового дерева.
С тех пор, как Ину исполнилось пятнадцать, он приходил сюда почти каждый день и, замирая, думал, что будет, если он возьмет сейчас и сделает шаг через границу. Устроится — ну пусть в кабак, как сейчас — но там, где цветут деревья, где цветная черепица, а не серый шифер.
Граница...он представлял, что на дороге лежит змея, длинная анаконда из выцветшей детской энциклопедии. И шипит, открывая плоский рот, показывая раздвоенный язык. А это была всего-навсего полустертая полоса масляной краской. Граница района Пятый нижний в богоспасаемом городе Эн. Почему Нижний, если они наверху? Это была одна из многих вещей, которых никто не знал.
В городе Ина никогда не было ветров. Он только читал о них в книгах.
Уходя от границы, он всегда пару раз останавливался, оглядывался и думал, что будет, если вот взять и переступить ее. Это никого не смущало бы — подростки часто торчали у Границы и молча пялились на неровно нанесенную краску, как на главное диво в мире. Потом переставали. Но Ину казалось, что все смотрят и осуждают, буквально каждый — потому он выбирал самую раннюю рань.
Иногда ему не везло — вот как в тот день, когда на плечо легла тяжелая заскорузлая лапища.
Кари было лет сорок. Он годился Ину в отцы, если учесть, как рано тут женились, и он был отвратителен. Оплывшее лицо, налитые кровью глаза, вечно мутный взгляд, как будто ему в череп налили той дряни, которую подают в пивной, и она теперь плещется, плещется — без конца.
«Ты думаешь, почему их никогда не стерегут? - Кари дохнул на Ина пивной кислятиной, притягивая его к себе. - А?».
Ин молчал. Во-первых, он не знал ответа, во-вторых, его мутило от запаха, и он старался не дышать.
«Никто не возвращается оттуда...собой, - прошептал Кари доверительно и пьяно. - Жизнь прожить тебе не поле перейти, а, сопляк. Никто..не возвращался».
Ин сделал шаг, выворачиваясь из цепкой этой, грязной клешни, но Кари держал.
«Ты думаешь, я не был? - рыкнул, оглушив еще одной волной перегара. - Думаешь, я не ходил, а? Думаешь, Кари только зенки за..ик..ливать?».
Ин ничего не думал и ничего не хотел знать. Он рванулся, костлявое плечо наконец выскользнуло из пальцев пьяницы. Край цветной черепицы остался за спиной — вместе с пошатывающимся Кари, пятки отбили по гладким уличным плитам короткую злую дробь. Если ты слишком слаб и молод, чтобы драться — убегай.
Ин даже не опоздал, когда толкнул засиженную мухами стеклянную дверь пивной. Никого — рано. Хозяин — толстый Тен, с лицом, изрытым пыльной лихорадкой, любовно натирал тряпочкой свое главное достояние — коллекцию серебристых автомобильчиков под пластиковыми прозрачными колпаками. Снимал колпак с каждого, протирал, ставил на место, и колпак тоже полировал, подышав на гладкий пластик. Тряпочка была красная, замшевая, такая яркая в этой серой грязноватой пивной, освещенной молочным светом трех плафонов, пивной, в которой, как ни убирай, все равно под ногами немного липко. В их районе, в Пятом нижнем, автомобилей отродясь не было, ни одного. Только пяток электрокаров, развозивших товары в пивную, булочную, во все эти тесные лавочки на Центральной улице.
Ин кивнул ему. Ин повозил шваброй по полу, размазав что можно было размазать. Этот день обещал быть таким же, как все, но Ину казалось, что — сырее, серее и обычнее других. Он про каждый день так думал.
«Мальчики», - вздохнул толстый Тен и прошел за стойку. Он часто вздыхал так над Ином — Ин не понимал, почему. Мир старших был непонятен — и неинтересен. Там ничего не ждало. Ин наизусть запомнил все их разговоры — о том, что плодятся, а работать некому, о том, что где-то прохудилась труба, о том, что когда же это кончится.
Долгие дни, когда он парил вместе с толстым Теном за стеклами пивной, как муха в янтаре, бесконечно перетирая полы, столы, просто гору кружек и тарелок, были полны этих разговоров. Один раз Ин хотел вымыть витрину — просто чтобы лучше было видно, как по улице ходят девчонки с коричневыми и белыми лентами в косах — но толстый Тен не позволил. Еще не хватало время разбазаривать, и так небось видать с улицы, привезли ли пиво, а из-за стойки — не идет ли кто.
В Пятом нижнем умели беречь время, воду, свет, мыло и слова, не бить зря ноги: не богачи, поди. Ин берег, хотя ему хотелось мыть стекла и бежать бегом, чтобы улица ударяла в пятки. Так было в старых фильмах. Новых в Пятом Нижнем не снимали и не показывали.
Когда-нибудь он вырастет и, возможно, сменит толстого Тена, у которого нет детей и которому запрещено их иметь. А может быть, станет мусорщиком на окраине. Выбор небогатый. Всех развлечений у Ина было, да и впредь предвиделось — улица, бьющая в пятки, старые фильмы и Граница, за которой цвел Первый Верхний, недостижимый и весенний, как открытка на бабушкином комоде. Он ничего не хотел знать о том, как живут старшие, чем они дышат, потому что подозревал — тем же, что и он, и когда никто не видит, и когда все смотрят. Иногда кого-нибудь из них вызывают в ратушу, чтобы перевести в отдаленный район, но редко. А так — ничего. Ничего.
«Они сговорились все сегодня трезвыми ходить, что ли», - проворчал толстый Тен. Это была не совсем правда — пяток кружек он успел отпустить еще до полудня, а клиентура подтягивалась к вечеру. Но толстый Тен любил поговорить, и так как говорить было не с кем, годился и Ин.
«А что бывает, если перейти Границу?» - спросил Ин — и ему почему-то стало страшно. Как будто запрещенное сморозил.
«Что бывает-что бывает, - проворчал толстый Тен. - Пьют потом или чушь несут. А то травки закинутся, где берут только эту дрянь. А ты что такой любопытный?».
Ин пожал плечами и замолчал.
К вечеру в пивной становилось людно. Притащился, неловко загребая ботинками, Кари, грузно упал за столик у двери. Уселись у самой стойки игроки с костяшками домино. Ин мыл посуду, благодарный, что не нужно выходить в зал. Он никого там не хотел бы видеть. Никогда. Он снова был как муха, только янтарь — мутный. Никакого света, это разве свет, то, что здесь...
Кари требовал пива. Толстый Тен наливал.
Потом хлопнула стеклянная дверь, рвано звякнул колокольчик и умолк. Это был отец, и Ин не хотел его видеть еще больше, чем Кари или шлюху Шин, старую и надушенную, чем всех вместе взятых.
Ин выглянул в зал краем глаза. Его тянуло посмотреть — так же, как тянуло взглянуть на границу. И как с края крыши еще... Только сейчас это было не любопытство, а ненависть.
Отец был пока трезв. Он быстро допивал первую, глядя прямо перед собой. Ин знал, что будет дальше — как он покраснеет, как обнимет Кари, как потребует еще и станет ругаться, а потом уснет на столешнице, свесив большие натруженные руки. Не хотел видеть — но глядел.
Что будет, думалось ему, если я стану таким же? Если опрокинуть кружку, а потом еще одну. Отец пьянел. Кари пересел к нему, и они что-то горячо толковали друг другу. Толстый Тен зевал.
Мутнел под потолком свет — от сигаретного дыма и ругательств. Ин думал о Границе, а смотрел на отца — иногда, украдкой. И головокружение и тошнота достигали пика, подступали к горлу, Ин сглатывал, но не пил. Ничего здесь не хотелось пить, даже белую шипучку. Зато хотелось найти что-то такое, чтобы думать только об этом — как кузина Ми, которая день-деньской рисует портреты Благородного разбойника из «Саги о чести». Но ничего, кроме Границы, не перебивало кисловатый привкус этого воздуха. Только ее гибельная тяга. «Пьют, - звенело в мозгу Ина. - А то травкой закинутся».
Он даже дернулся, когда толстый Тен сказал: «Вали домой давай». И пошел, почти как сомнамбула, на ходу снимая фартук.
- Сынок, - голос отца, надтреснутый, как его кружка, лучше не слышать. Глухота хорошая вещь. - Сынок! - Ин оглох, Ин взялся за стеклянную дверь. Черта с два он остановится, пусть хоть до утра сидят.
- А ну стой, ты как с отцом, а, - прошипел Кари, тяжело вставая, и Ина едва не вывернуло наизнанку — не от запаха, к запаху притерпишься за целый день — от голоса.
- До свидания, - сказал Ин, подавляя тошноту. Колокольчик на двери звякнул.
«Я тебя убью, я тебя уничтожу, сопляк!» - прохрипел вслед Кари. Но Ин был уверен — не догонит, где после такой дозы догнать. И все-таки рванул, и улица била его в пятки.

Остановился только на самом краю, на Обводной, где ни лавок, ни лавочек. Перед ним лежала Граница, флуоресцировавшая во мраке. За потертыми ступенями переливался Первый нижний, огоньки-огоньки, только далеко. Улица была пуста и темна. Только разливала чай в полном желтого света окошке первого этажа тетка Рея, толстая и улыбчивая. Помахала рукой, снова наклонила чайник. Потрепала по белобрысой башке одного из своих мальчишек — снова наклонила. Ин не ответил. Все было липко и серо. Рея притворила окно, задернула занавеску, и желый свет померк.
И тогда Ин, не колебавшийся ни секунды и вообще не думавший, что делает, переступил границу.
Мир цветных черепичных крыш и далеких огоньков стянулся в игольное ушко и померк. Муть рассеялась
Никакого Первого нижнего. Там было пусто и тихо. Немного пыли. Обломок трубы, старое ведро, чей-то фонарь, еще горит, хотя садится. Никакого неба. Серые стены, словно в заплатах. Потолок терялся в сумраке. И давил на уши ровный негромкий гул. Справа — тупик, слева — прямоугольный проем и два коридора расходятся вилкой, чуть подсвеченные зеленоватым плафоном, плоским, гладким и неправильным, как старый булыжник.
Ин остановился, едва не сделав шаг назад, в спасительные объятия Пятого нижнего района, пахнущие табаком, пивом и пригорелыми пончиками.
Тишина обволокла его, как теплое одеяло, и он успокоился. Притягательность этого места была не сродни притягательности Границы, края крыши или пьяного отцовского буйства. Оно было спокойным и каким-то ярким, словно серый цвет был сочнее и живее всех цветов, что окружали Ина с рождения. Он ничего не понимал, но не понимать вдруг было сладко и просто.
«Пьют, - прошептал Ин, - а то травкой закинутся». То есть то, что они узнают здесь, сводит их с ума? Он провел по ближайшей стене пальцем. Она была шершава самую малость — и удовольствие от осязания ударило в пальцы, как била в пятки улица на бегу.
Неужели от этого можно двинуться рассудком? Ин пнул ведро. Ведро покатилось с гулким звуком, от которого по спине побежали мурашки — восторг и озноб. Это было сродни старым фильмам, пока Ин еще не объелся их, пока еще хотелось остаться внутри, когда по серому экрану бежали титры. Ин вдруг подумал, что в перекошенном, пьяном лице отца было что-то такое же настоящее. А в стенах пивной — нет.
Поднял фонарь. Тот жалко мигал, ручка, полукруглая, проволочная, была теплой, стекла — мутными. Ин щупал фонарь, пока не устал радоваться тому, что чувствовали подушечки пальцев. Откуда-то повеяло ветерком — слабым, еле волосы надо лбом шевельнулись. Никогда в Пятом нижнем ничего подобного не случалось. Ветерок дул из коридоров, нес запах металла и скошенного газона. Вкусный запах, хоть ложкой ешь. Ин вдохнул поглубже.
И вдруг понял, что не станет возвращаться. По крайней мере, не сейчас. Он поднял с пола обломок трубы и, держа его, как дубинку, шагнул в прямоугольный проем, за которым ждали серые коридоры — левый и правый.

@темы: проза, зарисовка

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра